Тропинка в зимнем городе - Иван Григорьевич Торопов

Граждане судьи! Вы прослушали обвинительную речь прокурора, и, вполне естественно, возмущены поступками молодых людей, которые рыщут по городу в поисках жертв и наживы…

Вы также слушали речь адвоката, который старался тронуть ваши души, пробудить жалость и снисхождение, просил минимальной меры наказания, учитывая нашу молодость и то, что мы никогда раньше не привлекались к судебной ответственности.

Каким бы ни был приговор, я хочу рассказать в своем последнем слове, как я очутился здесь, на скамье подсудимых. Может быть, эта история послужит уроком…

— Гляди, а этот юнец речист! — подивился Ким, переворачивая страницу. — Будто бы сам всю жизнь подвизался в адвокатах.

— Это пустяки, просто начитался детективов — усвоил, как и что… Но тут важно другое: видишь, слова-то какие — «скамья подсудимых», «приговор»… Значит, он нисколько не сомневается, что все это будет: и суд, и прокурор, и адвокат… все заранее предрешил сам…

— Конечно, иначе бы и не взялся за эту писанину!

— Ладно, что там дальше?

… Наверное вы согласитесь, если я скажу, что не родился грабителем. В ту пору, когда в родильном доме я впервые увидел свет, когда впервые прижался к материнской груди, я, конечно, никак не помышлял об этом. Не помышлял и позже, когда встал на ноги и огляделся вокруг, пытаясь осмыслить мир…

Но одной из первых мыслей, появившихся в моей голове, была такая — притом горькая: «Почему у других есть и отец, и мать, а у меня их нет? Почему со мной только старенькая бабушка?..»

Эта мысль довольно часто навещала меня в течение всего детства. Она мучила, доводя до слез, когда я узнавал, что один из моих товарищей отправился с отцом на рыбалку, с ночевкой у костра. Приходила и тогда, когда мать моего школьного товарища целовала его за «пятерку», принесенную в дневнике…

Потом, когда подрос, начал задумываться глубже. Почему же в нашей жизни, думал я, которую мы считаем справедливой, прекрасной и чистой, в жизни, о которой мы с гордостью говорим, что в ней человек человеку брат, — почему же в этой жизни бывает и зло, и несправедливость? Внимательней присматриваясь к жизни, я заметил, что люди между собой живут не всегда как добрые братья. Что бывают эгоистичными, озабоченными только собственным благополучием и благополучием своих детей. И ни у кого из них, например, не болело за меня сердце…

— Э-э, да тут не столько защитительная речь, сколько обвинительная! — рассмеялся Ким. — Впрочем, не зря говорят, что лучший способ защиты — нападение.

— А ведь он во многом прав, — сказал глухо Генка. — Есть это, есть — зачем отрицать?

— Та-ак, значит, тебя уже пробрало — молодец, оратор! Но поглядим еще, как воспримут дальнейшее граждане судьи…

…Со временем я стал замечать, что даже некоторые учителя смотрят не на всех одинаково. Так, например, к моему другу Андрюше, отец которого какой-то там начальник, отношение нашей классной руководительницы всегда особо внимательное, а ко мне, сидевшему с ним за одной партой, — пренебрежительное. Поняв это, я перестал слушаться учителей, дерзил, пререкался, уроки делал кое-как. В дневнике моем появились двойки. И тут уж учителя на родительских собраниях сделали меня предметом постоянных обличений — а бабушка слушала и плакала…

Однажды, когда Андрюше совсем уж явно и бессовестно завысили оценку, я на перемене, при всех, высказал ему в лицо все, что думаю об этом, а он полез с кулаками, затеялась драка, я крепко поколотил его. Меня исключили из школы. Но я был даже рад этому — хотелось начать трудовую жизнь, познать мир, в котором законы рабочего товарищества выше и принципиальней. Кроме того, хотелось иметь в руках собственные деньги, тратить их как заблагорассудится, помогая, конечно, и бабушке. Я уже видел себя выходящим в толпе гордых и сильных рабочих из заводских ворот после окончания смены. Я уже предчувствовал, как будет уверен мой шаг, а на моем лице будет играть счастливая улыбка, которую дарит любимое дело…

— Слушай, Кимка, а если он сочинил это не для суда, а для нас с тобой: мол, умаслю душу этим рабочим парням — они меня и пожалеют, избавят от законной кары… — Теперь уже в глазах Геннадия посвечивало холодное недоверие. — Как думаешь?

— Не знаю, — пожал плечами Ким. — Но мне нравится, как он пишет о рабочих людях, в самом чувствуется здоровая жилка… подожди, сейчас дочитаем — тут всего лишь пара страничек осталась…

…У меня появились новые дружки, с которыми уже не связывало ничто — ни школа, ни работа, — а просто развеселая жизнь. Днем вкалываем кто где, а вечер — наш. Хотели — пили, хотели — пели. Случалось, что и спорили — притом не занудно, как на вымученных диспутах, а с полной страстью, выкладывая, что думаем… Однако постепенно вино пересилило все остальное. Пить стали чаще, появились девочки. А, решил я, наплевать, живем-то ведь один раз! Погуляем, пока молоды!.. Но для вина требуются деньги, все больше… а их стало не хватать… И вот…

Когда Ким закончил чтение, в комнате надолго воцарилась тишина, которую нарушало лишь громкое тиканье будильника.

— Как он там подписался? — спросил Геннадий. — Фамилия есть?

Ким еще раз заглянул в конец тетрадки.

— Фамилии нету, написано — «Юр». И сегодняшнее число — значит, весь день сочинял, без продыху.

— Юр… голова, значит? Да, голова у парня есть. И руки есть, — видишь, доброго дела просят, а употребил он их, прямо скажем, не лучшим образом… Ну, гражданин потерпевший, что делать-то будем?

— Будем спать, — решительно заявил Ким и, сунув тетрадь под подушку, осторожно опустил на нее забинтованную голову. — Утро вечера мудренее.

12

Светлана еще в прихожей услышала голос Максима, негромко напевавшего под гитару.

Значит, друзья не остались равнодушными к ее вчерашнему опасному приключению и нынешним хлопотам — этот бесконечный день предстояло завершить в товарищеском теплом кругу.

— Молодым интеллигентам — салют, — шутливо бросила с порога.

Катя вскочила с дивана, бросилась к ней, заключила в пышные свои объятья, затараторила:

— Светка, сколько раз предупреждала: не шляйся по ночам, веди себя, как подобает воспитанным девицам! И нужно иметь постоянных кавалеров, которые не забывают проводить домой… Хорошо, хоть подоспел незнакомый спаситель, малахольный рыцарь, а то бы что?

Максим, небольшого роста, с черными языками бакенбард и тоненьким шнурком усов над губой, долго держал ее руку в своих теплых руках и тоже укоризненно покачивал головой:

— Наконец-то, жива-здорова… а мне, когда рассказали о происшедшем, ей-право, сделалось страшно…

— Хватит ныть, ну вас всех к бесу! — рассмеялась Света. — Неужели я похожа на жертву?

— Нет,