Цирк 'Гладиатор' - Борис Александрович Порфирьев

и внимательным. На другой день в его комнату снова перекочевали все её безделушки и вышитые тряпочки, и вскоре всё пошло по–прежнему.

Однако, привыкнув к новому образу жизни, он сейчас решительно отказался изменить его, и она не смогла уже вышвырнуть его книги и сувениры. Это приводило к ссорам, но он теперь уже не обращал на них внимания и лежал целыми днями на кушетке, обложившись пожелтевшими фолиантами, и курил.

Как–то, глядя на тонкую талию жены, он осторожно спросил её о ребёнке, но она рассмеялась и ответила, что мужчины глупы и ничего не понимают в таких делах.

Пятьсот рублей, полученные под книгу, начали уплывать сквозь пальцы, и Коверзнев опять напомнил ей об экономии. Рита сделала надменное лицо и обругала его скупым рыцарем и нытиком.

Отныне мысль о том, что им не на что будет покупать для малюсенького сына молоко, опять не давала ему покоя.

В сочельник они были у Леонида Арнольдовича Безака.

Как всегда, там было всё оригинально. Хозяин решил сделать «золотую ёлку», все игрушки были на ней из сусального золота, свечи были жёлтые, и китайские фонарики, свешивающиеся с потолка, были тоже только жёлтые и золотые. Гости говорили о Шаляпине, о триумфе дягилевской оперы в Париже и о том, что Гришка Распутин умеет заговаривать кровь венценосному наследнику.

Толстый художник с волосами до плеч по этому поводу прошамкал набитым ртом:

— У меня в детстве нянька в таких случаях говорила: «Встань на камень — кровь не канет, встань на железо — кровь не полезет».

Дряхлый университетский профессор пропищал фальцетом:

— И вот конокрад с интеллектом вашей крепостной няньки правит нами.

Их перебил хозяин:

— В этом доме о политике не говорят.

Все вокруг шумели, спорили, смеялись, а Коверзнев думал о том, что стоит кончиться у них деньгам, как им откажут от дома… Время идёт, и такой день неумолимо приближается.

В середине рождества Коверзнева вызвали в жандармское управление. Ротмистр спросил его, не надумал ли он чего–нибудь им сообщить, предупредил его, чтобы он ни во что не вмешивался, выдал оставшиеся листки рукописей и трубку и на прощанье напомнил, что с него взята подписка о невыезде.

Ничего не шевельнулось в душе Коверзнева.

А вернувшись домой, он обнаружил исчезновение Ритиных вещей и примерно такую же, как в тот раз, записку. Он бросил её на стол и вдруг на обороте увидел постскриптум, в котором Рита сообщала, что у неё не будет ребёнка и что она поняла, что он терпел её лишь из–за будущего сына, а раз его не будет, то им нет смысла жить вместе.

У него словно свалилась гора с плеч, и он снова погрузился в книги. Его интересовало всё — и происхождение моногамного брака, и сражение при Ватерлоо, и биография Феофана Грека.

В букинистической лавке ему случайно попался первый том «Истории Рима» Теодора Моммзена на немецком языке, и Коверзнев в течение двух месяцев прочитал его весь, начиная от описания япигского племени и кончая битвой при Пидне.

В университете он изучал французский, и поэтому ему сейчас пришлось вооружиться словарём. Сначала он часто заглядывал в словарь, затем всё реже и реже, а со временем даже смог разговаривать по–немецки со своим соседом–коммивояжёром фирмы «Зингер».

Он по–прежнему жил впроголодь. Как–то, оставшись без денег, он попросил было взаймы у Леонида Арнольдовича Безака, но тот ему отказал и вообще принял его сухо — видимо, узнал о том, что Коверзнев сидел в жандармском управлении.

Коверзнев отнёсся к этому равнодушно, только подумал: «Го — мо гомини — люпус эст» — человек человеку — волк.

42

Никита Сарафанников остался один: Верзилин почти совсем перебрался к Нине, Коверзнев и Татауров перестали приходить.

Из чемпионата пришлось уйти.

Никита подумывал уже о том — не уехать ли ему в Вятку, но Ефим Николаевич отговорил, резонно заметив, что зимнего цирка там нет.

Сразу появилось много свободного времени. Потренировавшись, сделав обтирание, он садился за стол и клал перед собой книгу. Он ещё раз перечитал рассказы о героях Эллады и «Русских борцов» В. П. Коверзнева, а потом взялся за энциклопедию, изданную товариществом «Просвещение». Под вечер у него болела голова от всех этих «Агыштанов», «Адажио» и «Адай–ханов», но вдруг среди ночи ему вспоминалась цветная картинка, изображающая нелепого гигантского кенгуру, и наутро он снова садился за энциклопедию.

Чтобы не потерять формы, он занимался с верзилинским чучелом, по–прежнему считал, что одной зарядки мало, поднимал штанги, гири и бульдоги и даже колол дрова. У хозяйки это уже не вызывало удивления — она привыкла к этому за прошедший год.

Охотно соглашался колоть дрова у соседей. Другому бы за это предложили деньги, но Никита в их глазах был знаменитым чемпионом и состоятельным человеком.

Однако деньги, заработанные в цирке Чинизелли, причём деньги большие, — уплывали. Не одну сотню Никита послал своему дяде в Вятку, накупил себе ненужных брелоков и золотое кольцо, над которым смеялся Коверзнев, завёл кое–что из одежды. Недёшево достался и массивный золотой подстаканник. Подстаканник, между прочим, был уроком того, как нельзя торопиться. Во–первых, в надежде на большие деньги Никита выбросил на него изрядную сумму, и, во–вторых, он заказал на нём такую надпись, из–за которой сейчас сгорал со стыда. Надо же было додуматься: «Учителю Ефиму Николаевичу Верзилину от чемпиона мира»! Его прогнали из чемпионата, он не получил ожидаемых денег и, конечно, не получил звания чемпиона мира.

С подстаканником и расстался Никита в первую очередь, когда у него вышли деньги.

В пище он себе не отказывал, памятуя о словах Верзилина: «Доктор Краевский говорил Гаккеншмидту: жрите, если не хотите быть мусорщиком или фонарщиком». Ни мусорщиком, ни фонарщиком Никита не хотел быть и заставлял хозяйку из пяти фунтов мяса готовить ему тарелку бульона и целую гору кровавого ростбифа.

Прожив подстаканник, он начал продавать запонки и брелоки. Время от времени он давал денег Верзилину, — видел, что тот потихоньку от Никиты тоже кое–что продаёт.

Чтобы не прогореть окончательно, Никита как–то пошёл в порт и работал целый день на разгрузке. Это дало хорошие деньги и, главное, убедило Никиту в том, что не настолько уж он популярен, если никто в порту его не узнал… А Коверзнев–то расписывал ему бог знает что… И вдруг Никита вспомнил слова Тимофея Смурова: «Не ищи славы у буржуев, ищи у народа». Он горько усмехнулся: в самом деле, не велика же была у него слава, если его знала лишь сотня–другая расфуфыренных дам да