Цирк 'Гладиатор' - Борис Александрович Порфирьев

хотел поцеловать жену, но она закрылась в страхе руками. Тогда он поднял воротник пальто и решительно шагнул к двери.

На всю жизнь он запомнил эту позу жены: заломленные руки, вытянутая шея, полные ужаса глаза.

Идя по пустой улице, прислушиваясь к звону шпор, жалел её. В самом деле, жизнь жестока: наградив Риту красотой, она не дала ей счастья, связала с нелюбимым человеком, неудачником…

Оттого что бичевал себя, было легче.

Лёжа на грубом колючем одеяле, глядя на кусочек света, от которого он был сейчас отгорожен решёткой, Коверзнев думал о несправедливости жизни, о непостоянстве счастья.

Подвальная, убогая, пропахшая креозотом камера заставила его вспомнить о знаменитом «Рижском музее», о тех пытках, которые там применялись; какую шумиху подняли газеты, когда царское правительство объяснило, что орудия пыток в камере Рижского сыскного отделения находятся с музейной целью… Да, легко было писать такое в девятьсот пятом году… А сейчас ни одна из газет не согласится поместить даже разоблачение Чинизелли, не то что карикатуру на государя… Может, прав Тимофей Смуров, ратующий за революцию? В самом деле, в какой стране мы живём? Приходят ночью жандармы, уводят ни в чём не повинного человека, и никто не смеет пикнуть… Мыслимо ли такое в другой стране?

Так шёл день за днём.

Коверзнева больше не беспокоили. Кормили трактирным обедом, приносили читать Евангелие.

На шестнадцатый день здоровенный вахмистр угрюмо сказал;

— Вытряхивайтесь.

Жандарм подтолкнул узника к выходу во двор, ввёл в приземистый каменный дом.

За огромным письменным столом сидел знакомый ротмистр; пепельная щетина его была сбрита, но от этого он не казался моложе; у него был сизый нос и мешки под глазами. За спиной его возвышался портрет Николая II во весь рост, в форме полковника Преображенского полка.

Сцепив напоминающие сосиски пальцы в замок, ротмистр ссутулился, наклонился навстречу Коверзневу и, дождавшись, когда тот сядет, спросил осторожно:

— Ну‑с?

От яркого света кружилась голова; в кабинете пахло табаком — страшно захотелось курить.

— Что вы имеете в виду? — сухо спросил Коверзнев, глядя на его этишкет, свесившийся из–под погона.

— Выводы, которые подсказал вам отдых.

Ротмистр откинулся на высокую резную спинку кресла.

«Словно в раме… как Николай», — подумал Коверзнев. А тот, побарабанив толстыми пальцами по подлокотникам, сказал:

— Кого вы скрывали у борца Верзилина?

— У Верзилина?

— Да. У него. Большевика, перешедшего шведскую границу и преследуемого нашими агентами?

Ротмистр потянулся к маленькому столику, взял длинный ящик с карточками, достал одну из них, прочитал:

— «Выдаваемый за борца Лопатина, каковой в это время, как показывают данные, боролся в киевском «Гиппо–паласе», он жил в Чухонской слободе у борца Верзилина…»

Коверзнев пожал плечами:

— У Верзилина живёт борец Сарафанников. Очень часто бывает второй его ученик — Татуированный. Заглядывают иногда потренироваться и другие…

— В том числе и Лопатин?

— Не помню.

— А не помните, когда вы рассказывали анекдот, в котором высмеивалась особа государя императора? В ресторане «Вена», в обществе борцов и так называемый «золотой молодёжи»? А?

— Я вообще люблю исторические анекдоты. Может, и рассказывал что–нибудь из эпохи… Ивана Грозного.

— А не помните, — перегнулся через стол ротмистр, — как нынешним летом вы на Выборгской стороне встали на сторону бунтовщиков и выступили против конных полицейских?..

— Нет.

Ротмистр громко хлопнул ладонью по столу:

— Всё!.. Хватит! В наших руках десятки фактов… За которые можно послать вас куда Макар телят не гоняет!..

Он резко отодвинул кресло, встал. Начал ходить по комнате. Потом снова сел, подтолкнул портсигар Коверзневу, сказал брюзгливо:

— Курите… Нервы всё… Работа такая… С вами, с глупыми, возишься, вас же оберегаешь, чтоб не споткнулись, а вы, как мальчишки, пистолетами размахиваете, маратами себя воображаете…

Коверзнев закурил с жадностью; за несколько затяжек выкурил всю папиросу. Снова закружилась голова. Взял вторую.

— Вот видите, как по табаку стосковались… Разве нельзя не бунтовать?.. Сидели бы себе, пописывали, «Мартель» потягивали да «Ольд–юдж» покуривали.

«Всё знает, — равнодушно подумал Коверзнев, — даже какой табак курю». А ротмистр, словно прочитав его мысль, небрежно выхватил из ящичка десяток карточек и, машинально раскладывая их веером, говорил:

— Мне известны ваши взгляды… Вы за конституционную монархию, за культурное воспитание народа нашего, за экономическое улучшение его положения, за просвещение… И как же вы, человек с такими взглядами, прячете большевика, рассказываете анекдоты, подрывающие самодержавие? Беспринципность, — снова повысил он голос. — Беспринципность! — повторил он. — Вы беспринципны, как плебей! Во всём! — выкрикнул он, стукнув ладонью по столу. — Во всём… Расписываете Корду как английского чемпиона, чтобы повысить акции Сарафанникова, а потом разоблачаете того же самого Корду, а вместе с ним и господина Чинизелли. К чему? Чтобы вызвать недовольство у народа? Всё равно против кого, лишь бы против хозяев. Так?

У Коверзнева кружилась голова, он не мог понять, чего от него хотят, причём тут Чинизелли, Корда, если речь идёт о Тимофее Смурове? Он понимал, что кто–то на него донёс, но понимал также, что, если Смуров на свободе, ничего доказать нельзя. Снова хотелось курить, но жандарм убрал папиросы, а трубку отобрали ещё в первый день. Хотелось на свободу, на снежную улицу, домой, за письменный стол, заваленный сувенирами и рукописями. Он вспомнил Риту, вспомнил, что она убрала со стола безделушки, а рукописи унёс жандарм, от этого волна злости прилила к груди:

— Как это подло, хватать ни в чём не повинного человека! Ворваться к нему ночью…

— Молчать! — хлопнул ротмистр рукой по столу, вскакивая. Он вышел в соседнюю комнату. Вернувшись, ткнул пальцем в кнопку звонка, кивнул на Коверзнева вошедшему нижнему чину.

Коверзнева подхватили под руки, провели через заснеженный двор, втолкнули в карцер. Без причины, ни с того ни с сего, жандарм ударил его в лицо зажатой в руке связкой ключей. Коверзнев отлетел к стене, скользкой, противной, оттолкнулся от неё, получил ещё удар, потом его топтали, и он потерял сознание.

40

Почувствовав, что он один, Ефим повернулся в постели, откинул свежую простыню. Сквозь полусомкнутые ресницы следил за Ниной. Стройная, белая, словно высеченная скульптором–эллином из мрамора, она стояла перед зеркалом и причёсывалась. Глядя в цирке на её волосы, гладко уложенные на пробор и собранные сзади в тугие кольца косы, невозможно было бы догадаться, что они так густы.

Она откидывала голову в такт движениям руки, и волосы чёрной волной ложились на спину.

— Ты не спишь?

— Нет.

— Спи. Ещё рано. Я ещё не готовила завтрак.

Около месяца продолжалось это блаженство. Ефим потянулся, повернулся на другой бок, снова заснул. Ему приснилась широкая, без конца и края, степь, расплавленный шар солнца,