Избранное дитя, или Любовь всей ее жизни - Филиппа Грегори

Но Ричард тут же зажал мой рот подушкой и держал так, пока я, полузадохшаяся, рвалась и отбивалась от него, пытаясь вырваться. Но он держал меня крепко. Лишь когда я перестала сопротивляться и успокоилась, он ослабил свою хватку.

— Лучше лежи-ка спокойно, — прошептал он, и его шепот был неожиданно важным. — Если они услышат, что ты кричишь, или подумают, что ты ударила меня, то будет еще хуже. — Его лицо светилось радостью. — Ты и вправду похожа на сумасшедшую. И кричишь точно как они, совершенно не владея собой. И ты была груба со мной, ты ударила меня, и сейчас ты сама же плачешь. Каждый, кто увидел бы тебя, решил бы, что тебе место в сумасшедшем доме. Так что лучше оставайся-ка спокойной, Джулия. — И он убрал мои волосы со лба, пародируя трогательную заботу о больных.

Я вздрогнула от его прикосновения.

Он поднял мою голую ступню с пола и спрятал ее обратно под одеяло, а потом сердобольно поправил простыню у меня под подбородком.

— Лежи тихо, — прошептал он, приблизив рот к моему уху. — Твоя бабушка еще внизу, ты же не хочешь, чтобы она слышала, как ты визжишь, правда? Ах ты наше маленькое сокровище.

Я лежала неподвижно. Я даже не шелохнулась, когда он поцеловал меня в щеку, будто любя. Тогда он повернулся и легкой походкой пошел к двери, вышел и закрыл ее за собой.

Я лежала в той же позе, в которой он оставил меня, пусто глядя в потолок, мои щеки были мокры от слез, и внутри меня разрастался страх.

Следующие несколько дней напоминали ночной кошмар. Каждая любящая улыбка моей мамы, каждый взгляд и вопрос дяди Джона о том, как я себя чувствую, подтверждали слова Ричарда: они считали, что я схожу с ума. Я сама чувствовала, как натянуто выражение моего лица и как тревожно смотрят глаза. Я очень старалась вести себя нормально и выглядеть как обычная здоровая девушка, но с каждым днем мое поведение становилось все более и более странным.

Погода тоже, казалось, испытывала мое терпение, каждое утро начиналось с ветра, дождя или промозглого тумана, но после обеда обычно показывалось яркое красное солнце. Мисти скучала в своем стойле, но мне не разрешали даже подходить к ней. Я едва осмеливалась выглянуть в окно из страха, что мама увидит в моем лице тоску, которой не должно быть у нормальной девушки. Я боялась даже сесть на табуреточку у ее ног и посмотреть на огонь, боясь, что дядя Джон спросит меня: «О чем ты думаешь сейчас, Джулия?»

Его глаза все время следили за мной, особенно в те минуты, когда я смотрела в камин. Я была под наблюдением.

Мисти давно стояла в нашей конюшне. Уже на следующий день после пожара Ральф привел ее домой, нагруженную маленькими подарками от детей Экра. Они сплели для меня венки из бумажных цветов, сделали несколько букетов из веточек с бутонами, как обещание скорой весны, и даже, собрав несколько фартингов, купили для меня в Мидхерсте коробку конфет. Но Ральф не позволял им прийти навестить меня. Мои домашние сказали ему, как и всем остальным посетителям из Экра, что сейчас я отдыхаю и вскоре отправлюсь в Бат.

Мое место на земле занял Ричард.

Каждый день он выводил Принца из конюшни и отправлялся в Экр посоветоваться с Ральфом о планах на этот день. И Ральф — непроницаемый и непостижимый Ральф — принял эту перемену как следствие моего желания. Он знал, что Ричард терпеть не может коров и овец, но январь спокойное время года, и на земле мало работы в эти дни. Самое срочное, что нужно было делать, — это ремонтировать западную стену церкви и затем как можно скорее восстанавливать пять разрушенных коттеджей.

Ричард был знаком с этими проблемами лучше, чем кто-либо другой. Он досконально изучил все каменоломни в округе и точно знал стоимость добычи камня в каждой из них и стоимость доставки. Ричард сам нарисовал планы новых построек, вернее, перерисовал их из одной своей книжки по архитектуре. Ричард был тем, в ком люди нуждались эти месяцы для того, чтобы вернуться к нормальной жизни.

Мой кузен назначил несколько человек восстанавливать крыши на домах Куперов и Смитов и каждый день приезжал из Дауэр-Хауса посмотреть, как подвигается дело. После обеда, когда уже начинало смеркаться, он отвозил рабочих в Буш, где выставлял им по кружке эля за свой счет.

Он также ни забывал ни женщин, ни детей. Когда заболел Малыш, Ричард в нашей карете отвез его, чтобы показать дяде Джону, и затем привез его обратно, тепло укутав от простуды и напоив лауданумом. В его карманах всегда были целые связки лент для хорошеньких девушек Экра, он вел себя как милостивый сквайр и никому не отдавал предпочтения. Клари все еще была лидером молодых людей в деревне, и самая красивая и яркая лента всегда доставалась ей. Только Тед Тайк был единственным, кто находил в себе силы противостоять обаянию Ричарда. Он отказывался пить с ним и никогда не снимал картуз перед моим кузеном.

— Он ужасно груб, — говаривал Ричард, его улыбка сияла вновь обретенной уверенностью. — Но это неважно. Я управлюсь с деревней и без благословения этого Теда Тайка.

Все было так, будто бы в ту ночь пожара я умерла. Я умерла, и мое место занял Ричард. Умерла и уже забыта.

Мама и дядя Джон велели Страйду отказывать всем посетителям. Им всем говорили, что я нездорова и нуждаюсь в отдыхе. Если кому-то требовалось что-то узнать о земле, его отправляли к Ральфу. Если требовалось узнать что-то о строительстве новых коттеджей, то — к Ричарду. Все делалось так, будто бы меня здесь уже не было, я уехала в Бат и никогда больше не вернусь.

Мама знала, что я несчастна, но она не пыталась мне ничего объяснить, а сама я была слишком обессилена, чтобы задавать ей вопросы. Самым худшим из всего этого было для меня видеть, как они следят за мной, но еще страшней была память о том сне. Словно я посмотрела в волшебное зеркало и увидела свое собственное лицо, искаженное болью страданий, и свое будущее, в котором не было ни нового Холла, ни восстановленного Экра, лишь только одиночество, боль и страх. И нежеланный ребенок, которого предстояло убить.

Если бы я могла отдохнуть, если бы они оставили меня одну, я бы воспряла духом и не была такой странной. Но за мной все время следили их тревожные, любящие глаза, и ни мама, ни дядя Джон не скрывали своего желания поскорей отправить меня отсюда, из моего дома, в изгнание. Я знала, что дядя Джон написал письмо своему другу доктору, и ответ пришел в тот же самый день, когда пришло сообщение о том, что комнаты для нас уже сняты.

— Мы можем ехать хоть завтра, — сказала мама дяде Джону за завтраком.

— И доктор Филлипс будет к вашим услугам, — подтвердил дядя Джон.

Оба они тщательно избегали смотреть на меня. Я, держа глаза опущенными, боялась сказать что-нибудь. В комнате повисло гнетущее молчание.