Репортажи с переднего края. Записки итальянского военного корреспондента о событиях на Восточном фронте. 1941–1943 - Курцио Малапарти

Сегодня утром почти рассвело, когда часовой сообщил о том, что над «мостом» запущены в небо ракеты. Я и несколько офицеров проследовали на мыс, откуда можно бросить взгляд далеко на озеро. Через несколько мгновений я уже мог ясно разглядеть в небе пять, потом девять, потом двенадцать красных и зеленых ракет. Они появлялись поспешно одна за другой и запускались на дистанции примерно около километра. Было ясно, что через озеро пытается пройти колонна. Но, наверное, что-то пошло не так, потому что через десять минут сигналы стали повторяться, теперь через гораздо более короткие интервалы.

Сейчас движение колонн становится не такими частым, а скоро они прекратят свое движение совсем. «Мост» уже начинает потрескивать, лед у берега раскалывается, темнеет, покрывается белыми шрамами, на поверхности остается меньше складок. По мере таяния снега лед становится прозрачнее, и через него можно уже разглядеть илистое дно озера. (Ладожское озеро не очень глубокое, максимум 16–20 метров[107].) В некоторых местах, там, где вода особенно мелкая, слой льда доходит до самого дна. Здесь можно увидеть, как целые стайки рыб оказались в ледяном плену, будто попав в гигантский холодильник. Солдаты уходили на такую рыбалку с кирками, они разбивали лед молотком и стамеской, а потом доставали оттуда рыбу, будто из ледника.

С началом таяния льда озеро стало приоткрывать свои необычные мистические тайны. Как-то я проходил у мелководной заводи в тени плотной посадки серебристых берез. Подразделение солдат яростными дружными ударами кирок крушило на куски нечто, выглядевшее как зеленое стекло, в котором было погребено то, что осталось от нескольких финских солдат. (Точно так же в январе, когда я побывал на соляных копях в Величке (разрабатываемых с XIII века) в Польше, я видел там множество мелких рыбок, морских растений и раковин, оказавшихся погребенными в кристаллах.) А вчера утром, когда я бродил вдоль берега Ладожского озера около устья небольшой реки, которая берет начало в лесу у Раикколы, я обнаружил, что в некоторых местах я иду по ледяной крыше, покрывающей реку. Я услышал под собой журчание воды и слабое бормотание течения. Посмотрев вниз, я увидел, что прямо под моими ногами течет бурная река. Я шел будто по стеклянному полотну. Я чувствовал себя так, будто повис в воздухе. И вдруг неожиданно я почувствовал какое-то головокружение.

Впечатанными в лед, в прозрачное стекло под подошвами моих ботинок, я увидел целый ряд необычайно красивых человеческих лиц, ряд прозрачных масок, похожих на византийские иконы. Они смотрели на меня пристальным взглядом. У них были тонкие искривленные губы, длинные волосы, острые носы и блестящие глаза. (Это не могли быть человеческие тела, трупы. Если бы это было так, то я бы воздержался от упоминания этого случая.) Ведь то, что открылось передо мной в ледяной глыбе, было рядом прекрасных изображений, полных мягкой нежности, вызывающих сострадание; как будто это были тонкие живые тени людей, которых поглотили когда-то таинственные воды озера.

Война и смерть иногда позволяют нам приоткрыть эти необычные тайны, навеянные возвышенной лирической грустью. В определенные моменты Марс прилагает усилия к тому, чтобы превратить свои самые реалистичные картины в некие утонченные предметы, как будто настал момент, когда и его самого переполнило сострадание, которого не хватает человеку по отношению к ближнему и природе, по отношению к человеку. Без всякого сомнения, я смотрел на лики нескольких русских солдат, павших при попытке переправиться через реку. Трупы несчастных после того, как они оказались в ледяной ловушке и оставались там всю зиму, унесло прочь первым же весенним потоком после того, как вода освободилась из ледяных оков. Но остались отпечатки их лиц на ледяном полотне, выбитые в прозрачном холодном, зеленовато-синем льду. Они смотрели на меня спокойно и внимательно, казалось, они следуют за мной взглядом.

Я наклонился надо льдом. Повинуясь внезапному порыву, я опустился на колени и осторожно положил руку на эти прозрачные маски. Лучи солнца были уже теплыми, они проходили сквозь лица и отражались от бурного потока ниже их, играли отблесками света на этих бледных прозрачных ликах.

Я вернулся к той ледяной гробнице во второй половине дня и обнаружил, что солнце уже почти растворило изображения павших. До сих пор моя память хранит в себе те тени. Вот так и исчезает человек, и солнце стирает его изображение. Так проходит его жизнь.

Глава 30

Как заводской двор после забастовки

Берег Ладожского озера. Северо-восточнее Ленинграда, май

Невозможно разгадать тайны советской общественной жизни или секреты «советской морали», не принимая во внимание один факт: подавляющее большинство советских людей (к которым я отношу людей зрелых и молодежь моложе сорока – сорока пяти лет, то есть тех, кто не знал жизни при старом режиме либо в силу того, что они родились после революции, либо потому, что в октябре 1917 г. они едва достигли зрелости) не знает концепции мира, который придет после, то есть не имеют ни надежды, ни веры в жизнь после смерти. Они не надеются и не верят в будущее вечное блаженство[108]. Они не ждут его. Они идут к смерти с закрытыми глазами и не надеются, что, может быть, смогут открыть их вновь после того, как пройдут через гладкие белые стены смерти.

Несколько лет назад, будучи в Москве, я посетил Мавзолей Ленина на Красной площади. Компанию мне составил рабочий, с которым я, пока мы стояли в огромной очереди из толп рабочих и крестьян (почти все они были молоды, и довольно значительную часть из них составляли женщины) у входа в Мавзолей, завязал разговор. Наконец нас пустили внутрь. В небольшом помещении, освещенном ослепительным холодным белым светом мощных прожекторов, в своем стеклянном гробу передо мной предстал Ленин. Одетый в черное, со своей огненно-рыжей бородкой, массивным почти лысым черепом, восковым лицом, испещренным желтыми веснушками, правой рукой вдоль тела и второй – сложенной на груди с ладонью, сжатой в кулак, маленький белый веснушчатый, крепко сжатый кулак, Ленин лежал, погрузившись в вечный сон, обернутый красным флагом Парижской коммуны 1871 г. Его круглая голова с огромным лбом покоилась на подушке. («Череп у Ленина – как у лорда Бальфура», – писал Уэллс.) В каждом из четырех углов помещения площадью не больше четырех квадратных метров стоял часовой с примкнутым к винтовке штыком. Простая строгая часовня, геометрическая точность линий, которые, наверное, были тщательно и очень точно рассчитаны Джио Понти[109]. В таких часовнях обычно хранят мощи святых, в данном случае – современного святого. Задерживаться у стеклянного гроба запрещалось, людской поток медленно двигался мимо в один ряд, никто не останавливается ни на секунду. Я внимательно смотрел на забальзамированный труп Ленина, на мумию, которая производит очень сильное впечатление, буквально бросается в глаза в этом узком пространстве, в своем стеклянном гробу, под ослепительным белым светом прожекторов.