Репортажи с переднего края. Записки итальянского военного корреспондента о событиях на Восточном фронте. 1941–1943 - Курцио Малапарти

Мы выбрались вверх из траншеи и продолжили наш путь по лесу в сторону передовых постов. Направо и налево от дорожки протянулась сеть минных полей. Нам нужно двигаться осторожно, не создавая даже малейшего шума. (В нескольких сотнях шагов перед нами к скрипу нашей обуви внимательно прислушивались русские часовые.) Мне казалось, что снег под резиновыми подошвами моих ботинок скрипит невыносимо громко. Иногда нам приходилось забирать то в одну, то в другую сторону, чтобы оказаться под прикрытием деревьев. И вот через некоторое время, показавшееся мне вечностью, мы вышли на передовой пост, полукруглую позицию из сосновых колод, усиленных камнями и прессованным снегом. Наклонившись через бруствер так, чтобы голова едва выглядывала через эту хрупкую защиту, финский солдат внимательно сканировал окрестный лес. Это «солдат-мертвец» (по-фински vartio, дозорный), караульный передового поста. В Италии их так и называют «часовые-мертвецы».

Солдату было около тридцати лет, это темноволосый, небольшого роста, худощавый и жилистый мужчина. Кожа вокруг глаз собрана в сеть тонких концентрических морщин. Его лицо – лицо старика. Это ощущение при взгляде на его кожу, похожую на болезненный сморщенный пергамент, давали холодный отблеск снега, тонкий синеватый свет леса. Часовой стоял абсолютно неподвижно – с напряженной челюстью и сверкающими глазами. Из глаз на высохшие щеки крупными каплями капали слезы. Это создавало впечатление, что солдат плачет. Но слезы из глаз были вызваны холодом, нервным напряжением, застывшим пристальным замороженным взглядом. В молчаливых слезах этой одинокой мужской фигуры, этого неподвижно застывшего стража леса, постоянно смотрящего в лицо смерти, было что-то необычное, что-то таинственное и трогательное. Казалось, что он даже не дышал. Когда мы оказались позади него, он даже не оглянулся. Он vartio, «мертвец». Вся его жизнь сосредоточена в глазах и слухе. Он внимательно прислушивался, изо всех сил старался засечь малейший звук, звук, который мое ухо различить не в состоянии.

То, что для меня было тишиной, для vartio являлось смешением тихих голосов, незримым хором шепчущих. Дозорный был подобен человеку-антенне, который улавливает в лесу звуковые волны. Там, перед ним, находился враг, всего в двухстах шагах. Десять, двадцать глаз смотрели на него из-за деревьев. Контур его головы дрожал в прицелах десятка, двух десятков винтовок[95]. Этот человек уже не просто солдат, он подобен дикому зверю. Все его животные инстинкты сосредоточены в глазных зрачках, в мочках ушей, в нервных окончаниях. Он не позволяет моргать ресницам, он не дает пошевелиться своей голове. Только подрагивание ноздрей говорило о том, что передо мной стоит живой человек. У меня создалось впечатление, что, если даже в лоб ему попадет пуля, эти внимательные глаза будут продолжать наблюдать, а эти бескровные ноздри будут продолжать подергиваться.

Постепенно свет затягивало дымкой, это похоже на то, будто тонкое облако дыма вдруг начало тянуться от подножия деревьев, а темные пятна кустов накрыла тень серого цвета, слегка отдающего синевой, вокруг царил странный слабый голубоватый свет, жидкий и неподвижный, как поверхность озера.

«Мертвец» вдруг повернул голову и уставился на меня блестящими глазами. Этот ледяной взгляд пронзил меня, как лезвие клинка, которые цирковые артисты любят заталкивать себе в глотки. Наверное, то, что сейчас играло на его губах, освещало покрытое слезами лицо, можно было назвать улыбкой. Но она появилась на его лице лишь на миг и тут же погасла. Часовой снова отвернулся и снова превратился в застывшую статую. И вот уже я сам постепенно начал различать тысячи приглушенных звуков в этой всепоглощающей тишине.

Они похожи на сдерживаемое дыхание или шепот, на легкий шелест. На треск веток. Вот с березы вниз упали листья. Среди покрытых листвой деревьев захлопала крыльями какая-то большая птица. Вверх по сосне карабкалась белка. И внезапно я начал чувствовать внимательные взгляды русских дозорных, которые притаились там, в двухстах шагах перед нами. Я «ощущал», как они смотрели на меня, и невольно старался сдержать дыхание. Совсем неожиданно где-то справа от нас раздался долгий крик, унылый сдавленный крик, похожий на долгий взрыв безрадостного сардонического смеха. Он был похож и на крик белки. И вот его прервала очередь из автоматического оружия. Пули просвистели в нескольких сантиметрах над нашими головами. Там кто-то ходил по снегу. Я услышал потрескивание веток, звуки тяжелого дыхания. А потом – тишина.

«Мертвец» даже не пошевелился, даже глазом не моргнул. Он продолжал выглядывать за бруствер своей позиции, похожий на каменную глыбу, на ствол дерева. Лесная война – это странная война. А грандиозная осада внесла в нее свои характерные черты. Там, за завесой деревьев, за бескрайними просторами лесов Лумисуо, можно угадать присутствие города-исполина, вдохновляемого отчаянной фанатичной решимостью, можно различить улицы его пригородов, изрезанные траншеями, его гавань, где теснятся рядом угодившие в плен корабли, его вокзалы, переполненные неподвижными поездами и товарными вагонами, площади с молчаливыми толпами[96] людей, прислушивающихся к голосам громкоговорителей. А что же находится здесь, в этом лесу? Только позиции «мертвецов», самого передового авангарда непреодолимой[97], молчаливой, скованной морозом армии.

Пока я обдумываю особенности резких контрастов на фронте осады Ленинграда, слева я вдруг услышал яростный взрыв пулеметного и винтовочного огня, куда примешивались приглушенные звуки разрывов гранат. Дозорный отставил бруствер, схватил телефон и бросил в трубку тихим голосом несколько слов, произнесенных медленно и отчетливо, затем возвратил трубку на место и снова приник к низкому брустверу из камней и деревянных колод.

– Они атакуют передовой пост левее, – прошептал мне на ухо лейтенант Свардстрем.

Самое время нам отправляться назад. Прежде чем покинуть передовой пост, я положил на бруствер рядом с караульным две пачки сигарет. Vartio даже не оглянулся, будто ничего не заметил. При слабом голубоватом свете из леса жесткие линии морщин на его лице становились еще глубже, делая его похожим на маску из голубоватого пергамента. И вот нас снова охватила вязкая тишина леса. Пока мы брели в один ряд вдоль узкой тропинки, мимо моего уха пролетела и со стуком ударила в дерево шальная пуля. Но я почти не обратил на это внимания. Моя память хранила то морщинистое, покрытое слезами лицо, я не мог забыть «плачущего солдата», одинокую фигуру дозорного в лесу.