Репортажи с переднего края. Записки итальянского военного корреспондента о событиях на Восточном фронте. 1941–1943 - Курцио Малапарти

В этом смысле можно сказать, что Финляндия, как и Швеция и Норвегия, является не только государством лесных жителей, крестьян, пастухов и рыбаков, но и государством «рабочих». Финский народ является носителем «промышленной морали», а не «этики крестьян». Он демонстрирует своевременность принятия решений и действий, индивидуальную инициативу и т. д. (качества, которыми рабочие любой страны мира владеют в гораздо большей мере, чем крестьяне).

Полковник Мерикаллио, который командует войсками на участке фронта у Райкколы, говорит мне о своих солдатах с тем добрым пониманием, которое проистекает из их общих жизненных условий, из того спокойствия, с которым все, и офицеры, и солдаты, что ведут войну в лесах, относятся здесь к смерти. (Полковник Мерикаллио – это мужчина сорока двух лет с моложавым лицом и глубокими ясными глазами. Он говорит, смеется, двигается с простой, неподдельной грацией. Это северянин: он родом из Оулу, на берегу Ботнического залива.) Мы сидим в его домике, который стоит прямо в лесу, возле разрушенного поселка. Снаружи слышатся негромкие голоса солдат, посвистывание лыж на снегу, резкий звук ударов топора по стволу дерева, скрип саней.

Вот солнце уже садится. Ясное небо похоже на ледяной купол. Голубое отражение Ладожского озера постепенно скрывается в сумерках. Мы выходим из домика. Примерно в сотне метров от нас находится конюшня. Слышно тихое ржание лошадей, ожидающих, когда им принесут на ужин целлюлозу. (При нехватке фуража целлюлоза является обычным кормом для финских лошадей.) Четверо «лотт» (женщин из организации «Лотта Свярд»), вооруженных острыми острогами, пытаются выловить какую-то крупную рыбу в проделанных в озерном льду лунках. Дуновение легкого ветерка из леса доносит до нас явственный запах рыбы. Группа солдат собралась у небольшого домика, который служит здесь полевым госпиталем.

– Как дела? – спросил полковник Мерикаллио одного из артиллеристов.

– Только посмотришь на это, и сам запросишься к раненым, – отвечал солдат.

Мы идем к госпиталю. Внутри «лотта», светловолосая девушка с прекрасной яркой улыбкой, протягивала солдату стакан с коньяком.

– Посмотрите на этого солдата, – говорил полковник Мерикаллио, хватая меня за руку.

Он говорил о высоком темноволосом мужчине, очень бледном. На нем не было головного убора, а на лбу красное пятно, как раз над сросшимися бровями.

Солдат твердой рукой взял стакан, поднес его к губам и осушил залпом, затем улыбнулся. Когда он повернулся, чтобы возвратить стакан медсестре, мы увидели его затылок. Прямо посередине затылка была дыра, из которой сочилась кровь. Это было пулевое отверстие. Пуля прошла солдату сквозь череп, при этом, как я вижу, не причинив солдату серьезной опасности для жизни. Раненый разговаривал и смеялся: он проделал пешком весь путь от передового поста до полевого госпиталя. Кто-то угостил его сигаретой. Он взял ее, закурил, и я вдруг начал опасаться, что увижу, как дым будет выходить через отверстие во лбу. (Я ссылаюсь на этот эпизод с некоторой робостью, хорошо представляя возможные подозрения со стороны читателя и опасаясь, что после столь фантастической истории его доверие ко мне будет сведено к минимуму. Однако это правда. И я могу лишь добавить одну маленькую деталь: раненого солдата звали Пеннти – Линнала Путтели Йоханнес Пентти.) Вот он стоит на улице, рядом с дверью в госпиталь, разговаривает и смеется, будто ничего и не произошло. Он рассказывал:

– Я почувствовал сильный удар в середину лба, как будто кто-то попал в меня камнем. От этого удара я присел.

Все вокруг засмеялись. Солдат был похож на белую мраморную статую. Это не просто солдат: он – как камень, глыба, дерево.

– Они все такие, – говорит мне с улыбкой полковник. – Они – часть этого леса, его жители.

Мы пошли вдоль узкой тропинки, которая ведет в самую гущу деревьев. В лесу разбросаны позиции орудий полевой артиллерии, наполовину скрытые под естественным камуфляжем ветвей. Вокруг нас жил своей жизнью лес: своими шумами, пронзительными криками, еле слышным треском. Полковник Мерикаллио рассказал мне, что финские патрули связываются друг с другом, имитируя естественные звуки: голоса птиц, бег белок по веткам и листьям. А чаще всего используется крик кукушки, которая в Карелии считается священной птицей. Вдоль дороги скользили лыжники с сухими ветками в руках. Периодически они ломали эти ветки пальцами, умело регулируя и контролируя силу и тон получающегося щелкающего звука. Двигающиеся неподалеку соседние дозоры умеют разбирать и расшифровывать значение треска ломающихся веток и отвечать на эти звуки; а имитируя голоса лесных жителей, два дозора могут даже переговариваться по пути. Для того чтобы предупредить об опасности дозоры, которые находились далеко от них, солдаты забирались на ствол березы и плавно покачивали ее ветками ближе к вершине, так, как будто там бежит белка. На расстоянии им отвечали с другой березы.

Орудийный гром на Ладожском озере. Грохот разрывов разносился эхом от дерева к дереву, будто шуршание крыльев, как шелест листвы и ветвей. А высоко над всем этим живым молчанием, когда слышен даже одинокий ружейный выстрел, а теперь усиливалась далекая канонада орудий, почти как в сказке, зазвучала песня кукушки. Ку-ку, ку-ку, ку-ку! – слышалось монотонно и кристально явственно, настолько, что постепенно этот крик начинает восприниматься как крик человека. Полковник Мерикаллио начал напевать песню карельских лесных жителей, в которой поется как раз об этой птице.

По моей спине пробежала холодная дрожь. Это не страх, это что-то более глубокое, что-то более примитивное. Это ужас: ужас перед лесом, перед холодом, перед невозмутимой суровостью леса.

Глава 28

С «мертвецом» в большом лесу

Лес Лумисуо, восточнее Ленинграда, апрель

Несколько лет назад я сидел в партере Большого театра в Москве, около оркестровой ямы – бывшего Императорского оперного театра, который продолжает являться крупнейшим театром в СССР, и смотрел знаменитый балетный спектакль под названием «Красный Мак». В то время этот спектакль приводил рабочие массы советской столицы в восторг. Балет был посвящен первой коммунистической революции в Китае под руководством китайского вождя Чан Кайши (и советского комиссара Карахана), красного диктатора Китая[89]. (Я сидел тогда рядом с писателем-драматургом Булгаковым, автором «Дней Турбиных».)

В одном из эпизодов сцена наполнилась множеством танцоров, одетых в красное, символизирующих китайских коммунистов, и огромной толпой танцоров в желтом, представлявших силы контрреволюции. Битва между двумя этими армиями цветов, армией Красного Мака и армией Лотоса, нарастала в темпе крещендо до своей кульминации, в хореографической форме, выраженной серией движений в виде спирали и дуги, и эффект всего этого был просто необычным, если не сказать ошеломляющим. Строгая утонченность балетной школы старого Императорского театра, возрожденная советским правительством, тот величественный хореографический танец (как было подсчитано, в кульминационный момент в танце участвовало до ста двадцати танцоров, рассыпавшихся по одной сцене), вся фантасмагория, абсурд и в то же время яркий символизм, неслышные удары легких, необыкновенно быстрых шагов, движения в разные стороны тысяч рук, воздушные прыжки сотен танцоров создавали особую напряженную атмосферу на большой сцене театра, где молчаливо в ряд, чуть дыша, с глазами, прикованными к сцене, и руками, сжимающими подлокотники кресел, подавшись вперед всем телом в едином порыве, испытывая робость, сидела аудитория из представителей рабочего класса. Тяжелый мерцающий свет люстр, казалось, обволакивал многочисленных зрителей теплой плотной волной, вводил их в состояние странного, похожего на наркотический ступора. Завороженные тем противостоянием красного и желтого, они зачарованно смотрели на сцену, туда, где пестики, венчики, лепестки и цветы, цветы – море живых цветов кружили в бешеном вихре огромным колесом света. И то наркотическое оцепенение почему-то внушало им чувство страха, предчувствие грядущей агонии.