Земля безводная - Александр Викторович Скоробогатов

Весь этот протяженный рассказ, наполненный запоздалыми, хотя и понятными чувствами стыда и раскаяния, я привожу в качестве иллюстрации к следующей, еще не додуманной мною до конца, так что, возможно, ошибочной и ущербной мысли.

Начиная с самых первых дней, месяцев и лет нашего существования окружающие нас взрослые люди наполняют наши пустые головы и сердца знаниями, долженствующими облегчить, обезопасить и улучшить нашу жизнь — как детскую, так и последующую за ней взрослую. Так, учат нас различать цвета, величину и форму объектов, учат вставать на ноги и, не падая, ходить; есть ложкой, вилкой и ножом, не роняя пищи на пол, стол или одежду. Учат вовремя ходить в туалет, а после туалета мыть руки. Учат безопасно переходить через дорогу. Учат читать, писать и считать. Учат водить машину. Учат строить дома, любить, прощать, сморкаться в носовой платок, запирать за собой дверь на замок, выключать на ночь телевизор, тепло одеваться зимой, писать письма, регулярно звонить, в случае недомогания обращаться к врачу. Но мне никогда не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь догадался подготовить своего ребенка к тому, что в последующей жизни может случиться так, что будет он окружен, например, сплошь людьми бессердечными, которым дела нет до его радостей, печалей, благосостояния или неблагополучия, или же, скажем, людьми нехорошими, а то и просто подонками, живущими по своей, извращенной логике, равняющимися на преступные ценности, раз и навсегда сбивающие внутренний компас неподготовленных натур, беззащитных характеров, глупых детей — которые умеют плавать в глубокой воде, но не готовы оказаться в водовороте подонства, различают признаки несъедобных грибов, но не знают черт ядовитых людей.

С другой стороны, нужно ли это? Зачем пугать детей? Возможно, оно и лучше — вслепую, без лишней суеты и чрезмерных предосторожностей, — ведь многим везет, может, улыбнется удача и нам? Тем более — для того чтобы сообщить другому о зле, нужно знать его, зла, повадки, нужно изучить его норов, как изучают иностранный язык. А заглянуть злу в глаза и остаться им не опаленным, войти в огонь и выйти из него невредимым удается лишь редким счастливцам. Да удается ли и счастливцам? Или, всмотревшись в бездонный черный зрачок зла, падают люди, как обожженные открытым огнем мотыльки?

16

Если бы меня заранее не предупредили, что на карантин (или, как это именуется на местном юридическом диалекте, на «содержание в. секрете») мне отведено три дня, я мог бы подумать, что это один-единственный день так затянулся — мутный, пасмурный, перемежаемый тяжелыми урывками сна, полный бесконечных разговоров с неприветливыми людьми, которым государство платит заработную плату именно затем, чтобы они не верили ни единому сказанному мною слову. Как бы им ни хотелось, в смерти моей жены и ее плодотворного друга они не могли обвинить меня. Им лишь мечталось подтолкнуть меня к мысли, что я либо организовал это преступление, либо, по крайней мере, ведал о том, что оно готовится. Так что три секретных дня оказались тяжелы не только для меня, но и для них; как знать, возможно, для них — еще тяжелей: ведь им не удалось ни сломать меня, ни приблизиться к разгадке преступления.

Как только секрет был снят, мне полагалось встретиться с адвокатом. Мое дело, столько времени лежавшее неподвижно, словно для отвода глаз прикинувшееся мертвым, вдруг не просто зашевелилось, а разом поднялось на дыбы. Сколько, мне говорили, в нем томов? Более ста. Том — это толстая черная папка с металлическими ушками внутри, на которые нанизываются пробитые скоросшивателем бумажные страницы — либо со стенограммами моих интервью, либо с показаниями свидетелей, либо с достижениями судебно-медицинской экспертизы, — а то и прозрачные целлофановые пакетики с фотографическими изображениями, пробами почвы, планами местности, какими-то волосками, частичками ткани, прочей чепухой… Одним словом, всякий, даже далекий от юриспруденции человек с небогатым воображением может легко представить себе, как выглядит подобный том и для чего предназначается.

У нее с собой было сразу несколько папок, содержимое которых мне было необходимо просмотреть. Она страшно торопилась, записывая мои ответы, у нее дрожали пальцы, а вместе с пальцами — и кольца на них, и ручка, и золотой браслетик, сползший по тонкой руке на самое запястье, и золотые же часики. Она хмурилась, морщила лоб; кажется, я уловил легкий запах ее пота — это бывает даже с самыми чистоплотными людьми в моменты острого волнения.

Когда же она остановится — чтобы заговорить о том, что собирался обдумать я в эти дни?!

Однако минуты, отведенные нам для свидания, стремительно истекали. Как знать — может, все мое будущее всецело зависит от того, в каком положении относительно друг друга находились в гостиной стулья, вазы, декоративные сухие снопики цветов, от того, что один стол был перевернут, а второй остался на месте, но усыпан пеплом и залит какой-то жидкостью; от того, как были связаны руки у одного, как — у другой, какие именно вещи были — или могли казаться — похищены. Небольшой несгораемый шкафчик, встроенный мною самим в стену, наверняка пуст. Так же пуст, как и до этого: у моей жены никаких драгоценностей — кроме меня — не было.

Я понимал, что вопросы, интересующие ее, в создавшейся обстановке важнее того, о чем мне хочется поговорить с ней сегодня: тянул я три месяца, потерплю и еще три дня и три ночи до следующей встречи — стало быть, в понедельник. В спешке она, случалось, сбивалась на родной ей английский.

И вот, на самом рубеже отведенного нам времени, она взглянула на часы, закрыла папку и перевела дыхание.

— Виктор, что ты привез с собой из Москвы? — спросила она, вдруг спускаясь с торжественного пьедестала второго лица множественного числа.

Вопрос (или — трогательный переход к новой форме местоимения?) был настолько неожиданный, что я не сразу нашелся, что ответить. Поэтому она повторила:

— Что ты привез с собой из Москвы?

— Ты ведь знаешь.

Хотя нет, она не знала, а если знала, то не из моих уст. Мы с ней об этом не говорили. Я писал об этом в дневнике.

Я ответил, неловко обозначив предмет одним словом — тем словом, которым он, в сущности, и назывался. Неловким было не само слово, а связанные с ним обстоятельства.

— Да-да, — произнесла она, глядя мимо меня в стену. — А больше ничего?

Нет, ничего особенного. Личные вещи. Ножик. Ничего особенного.

— Мне очень нужно, чтобы ты хорошо вспомнил. Кроме личных, твоих собственных вещей у тебя ничего с собой не было?