Чемпион - Сергей Майоров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– До конца основного времени осталось пятьдесят секунд, – неуверенно объявил Бегунцов. – Продолжайте бой…
Я посмотрел в глаза Звонареву. Он понял, что его ждет, и с отчаянным выдохом бросился на меня.
Он целился провести «проход в ноги». Я подпустил его как можно ближе, ускользнул и атаковал сбоку, вкладывая в удары всю силу. Перчатка на моей правой руке треснула и разорвалась. У Бегунцова сверкнули глаза: наверное, он углядел в этом возможность каким-то образом засчитать мне поражение. Но прежде чем он вмешался, я провел захват и прокрутил самбистскую «мельницу», четко припечатав Звонарева лопатками к матам; опустился рядом с ним на колено и врезал кулаком в пол около его головы так, что стены, кажется, содрогнулись.
– Сдаешься?
– Да! – заверещал Звонарев, отчаянно хлопая ладонью по матам.
Я встал.
Меня никто не поздравлял.
Оксана старательно делала вид, что ей жалко брата.
Зрители вели себя как-то странно. Но мне было совсем не интересно смотреть и думать, как они себя ведут.
Бегунцов поднял мою руку и тусклым голосом объявил:
– Победу одержал Константин Ордынский.
Оксана встала и, не глядя на меня, вышла из зала.
Снимая перчатки, я направился к скамейкам, которые занимала наша команда. Там уже сидел Бальчис. Я и не видел, когда он появился…
Я развязал пояс и сел на свое место.
– Дурак ты, – тихо произнес Бальчис, не глядя на меня.
Подошел Пекуш.
– Ну, молодец, – сказал он громко, чтобы это могли слышать зрители. – Я всегда знал, что тебе можно верить. Дай лапу пожму…
Он крепко стиснул мою руку и прошипел, глядя ненавидящими глазами:
– Спортивная гордость заела? Что, выступить захотелось? А теперь я выступлю. Ты у меня в Афганистан не просто поедешь. Ты у меня туда полетишь и прыгнешь без парашюта…
Глава девятнадцатая. Цена победы
1
Я провалялся по госпиталям почти полтора года. Сначала – в Махачкале, потом во многих других местах, почему-то все больше и больше смещаясь от Северного Кавказа в сторону Средней Азии.
Сломанные ноги срастались медленно и неправильно. Потребовалось несколько операций, три месяца лежания в гипсе и аппарат Илизарова, чтобы я смог кое-как ковылять. Доктора, которых за это время сменился не один десяток, без особой уверенности говорили, что когда-нибудь мои двигательные способности восстановятся. Надо только не терять веры и, превозмогая боль, тренироваться.
С отбитыми внутренними органами обстояло сложнее. Мне кажется, если бы не специалисты из института, я бы поправился скорее и качественнее.
Я не знаю, как правильно называлось это заведение. Оно располагалось неподалеку от Чирчика в Узбекистане. Какой-то «почтовый ящик» Минобороны, обнесенный высокой оградой с колючей проволокой и охраняемый ротой солдат. Солдаты были рослые, тренированные и неразговорчивые. На ночь на территорию выпускали собак, а нас запирали в одноместных палатах с решетками на окнах.
Нас было человек сорок. Все – пострадавшие во время прохождения срочной службы. Мы встречались в столовой и на процедурах, но почти не разговаривали между собой. Разве что, когда появлялся кто-нибудь новенький, выясняли, нет ли у него земляков. Земляков почему-то ни у кого не оказывалось. Ленинградцев не было вообще – ни из города, ни из области. Оказался один парень с Дальнего Востока, да и то он жил далеко от той области, где вырос я.
Были несколько человек со страшными ожогами в пол-лица. С ампутированными конечностями. Согнутые в три погибели какими-то травмами позвоночника. Был один беззубый и лысый, с желтой кожей, покрытой гноящимися болячками. Шептались, что он из Чернобыля, и старались держаться от него подальше, как будто лучевая болезнь передается через предметы или по воздуху. Был один водолаз с Черноморского флота, пострадавший от кессонной болезни. Он, пожалуй, единственный, рассказывал о себе. Остальные предпочитали молчать, хотя никакой подписки о неразглашении с нас не брали и контакты не слишком-то ограничивали. Наверное, все очень рассчитывали, что врачи Института смогут поставить их на ноги, и боялись вылететь из учреждения за неверное слово или какую-нибудь другую провинность.
Мне кажется, нас не столько лечили, сколько испытывали на наших организмах новые методы и лекарства. Одним везло: мы видели, как улучшается их здоровье, в какое-нибудь прекрасное утро такой счастливчик не появлялся в столовой, и тогда все понимали, что его выписали. Может, в обычный госпиталь для продолжения лечения традиционными методами, а может, и прямо домой. А водолазу-черноморцу не повезло. Как-то во время ужина он не донес до рта кружку с чаем, схватился за сердце, упал лицом в тарелку и умер. Следующей ночью я видел, как его тело вынесли на носилках из прилегающего к главному корпусу отдельного блока, вход в который нам был запрещен, и увезли в черном фургоне с гражданскими номерами.
Я провел в институте пять месяцев. Мне скормили тонну каких-то таблеток и сделали сотни капельниц. Я сдал все анализы, какие только можно представить, и подвергся таким оздоровительным процедурам, про которые не хочется вспоминать и которые вряд ли имели отношение к отбитым почкам, рваному легкому и травмированной селезенке. Периоды улучшения сменялись резкими обострениями. Выписали меня в том же практически состоянии, в котором я и поступил. Хорошо, хоть не отправили в черном фургоне…
Из института меня перевели в госпиталь в Душанбе. К этому времени я уже сносно ковылял на своих ломаных ножках и старался, памятуя о силе веры в успех, излечить себя сам. Хорошо, что Мастер обучал меня восточным методикам врачевания: самогипноз, иглоукалывание, дыхательная гимнастика и общеукрепляющий «тай-цзи-цуань», самомассаж… И плохо, что я многое из его объяснений пропускал мимо ушей. Тем не менее результат был налицо, пусть и не такой ощутимый, как мне бы хотелось.
С письмами тоже было плохо. Многие из них терялись в дороге, а те, которые все-таки приходили, болтались где-то по месяцу-полтора. Больше всех писал Кушнер. Он спрашивал, что происходит, почему у меня постоянно меняются адреса, и обещал, если я напишу страшную правду, ничего не говорить Инге.
А еще он вкладывал фотографии новых друзей и писал, что у них образовалась крепкая команда, которая, как он и надеялся, начала «работать с кооператорами», и что все ждут не дождутся, когда я вернусь и команду эту возглавлю. Я выбрасывал фотографии, не разглядывая. Мне было плевать на его новых друзей и их способы заработка, и я не собирался ничего возглавлять.
Известие о рождении сына не вызвало у меня сильных эмоций. Я отнесся к этому так, словно ребенок родился не у меня, а у героя кино, которое я смотрю. Здорово, конечно, надо порадоваться. Но, в общем-то, безразлично.
Инга спрашивала, дадут ли мне отпуск и когда меня ждать. Я думал неделю, прежде чем написать: «Не дадут, приеду не скоро. Назови парня Артемом. Целую, твой Ник…»
Я всерьез рассматривал вариант не ехать домой вообще. Нужен ли парню отец-инвалид? Кому в нашей стране нужны инвалиды? Если уж о тех, кто на войне пострадал, мало заботятся, то мне точно ничего не дадут и ничем не помогут. Спортивная карьера закончена, а что еще я умею, кроме того, как бить морды? Вернее, умел…
Доктор в махачкалинском госпитале мне сказал, что я больше не смогу иметь детей. Разве что если медицина сделает шаг вперед… А вообще-то мне повезло: я запросто мог умереть от болевого шока после такого удара. А Инга всегда говорила, что мечтает о нескольких ребятишках. Вот и еще один довод в пользу того, чтобы