Том 1. Камни под водой - Виктор Конецкий

— Буря жиреет на якоре, ребятишки.

Он совсем рехнулся от экзаменационной долбежки. Он еще постоял немножко и, укоризненно покачивая длинной головой, спросил:

— Чем пахнет ваш горизонт, старики?

Сам себе ответил:

— Дурно пахнет.

Маня дождался, пока Интеграл ушел. Потом сказал:

— Дима, я знаю, тебе трудно советовать мне. Есть положения, когда мужчина должен все решать сам. И я решил. Она, я думаю, поступает неправильно, слабо и некрасиво. Я решил отказаться. И прошу тебя только об одном: сходи сейчас к ней и скажи об этом. Она ждет. Я не могу сам. Я боюсь согласиться.

— Меня не уволят, списки давно поданы, а комроты уехал домой.

— Все это не имеет значения, — сказал Маня холодно. — Нужно, чтобы ты шел. И сразу. Она ждет. И ей плохо ждать.

Маня никогда не думал о себе, если что-нибудь для кого-нибудь делал. И просить для себя он умел так же честно и прямо.

— Добро, — сказал Шаталов. За самовольную отлучку ему полагалось двадцать суток ареста с пребыванием на гарнизонной гауптвахте. Но Маня был его друг. И Маня все понимал не хуже его, но считал это в данном случае пустяком, значит, так и было.

Шаталов дождался, когда часовой опять начал швырять кирпичи в крысу, и махнул через забор, — под арест, так под арест.

Ольга все поняла, как только увидела его вместо Мани.

— Боже, как все это глупо! Боже, как все это глупо! — твердила она…

Самоволка тогда прошла удачно: патрули в городе его не задержали, а начальство не успело хватиться…

Через несколько дней они уезжали на практику, но Ольга проводить не пришла.

Роты стояли в строю на набережной Невы. У бочек посреди реки их ожидали корабли. Маня отправлялся на минный заградитель «Алтай», а Шаталов на учебный корабль «Комсомолец».

Впервые они расставались надолго — на три месяца. И встретиться теперь должны были только после окончания практики, в Ленинграде, в отпуску…

Время приближалось к полночи.

Шаталову наскучило смотреть на Фонтанку. Он полистал книги и журналы по географии, потом подошел к статуэтке Будды, пожал все шесть рук азиатского бога, спросил:

— А где у конца начало, ты знаешь, старина?

Будда не отвечал. Только чуть приметно улыбался умным, недобрым, загадочным лицом.

Шаталову стало немножко жутко, и он обозвал Будду селедкой. Потом прилег на диван и сам не заметил, как задремал.

— Ты болен. И уже очень поздно, я задержалась, — сказала Ольга, растормошив его. — Я тебя уложу здесь же на диване. Но сперва поставлю тебе горчичники. И ты будешь их у меня держать как миленький, хотя мужчины терпеть не могут горчицу, когда она попадает к ним на спину, а не на язык…

— Давай, — сонно пробурчал Шаталов. Ему совсем не хотелось отнекиваться и по холоду ехать домой. — Давай, мажь меня горчицей, хотя ты и глупая совсем женщина, потому что упустила Маньку. Правда, ты теперь стала как-то лучше — добрее и симпатичнее.

— Я тебе покажу свою доброту! — сказала Ольга. Горчичники оказались свирепыми, а Ольга ходила вокруг и следила за Шаталовым, чтобы он не отрывал спину от дивана. Она включила приемник и музыкой заглушала его стоны и жалобы.

— Лежи, голубчик, лежи, герой, лежи, морской лев, — говорила она монотонно и давала Шаталову курить только из своих рук. Потом смазала его спину вазелином, и он уснул, а проснулся, когда позднее утро светило в окно.

Комната была пуста. Рядом с диваном, на стуле стоял будильник и звонил. Под будильником лежала записка, а рядом — деньги.

Ольга писала: «Ты ужасно храпишь. Билет на самолет до Хабаровска будет оставлен для тебя прямо в кассе аэропорта. (Вот что значит улыбка красивой женщины!) Отправление в 13.40. Ты успеешь съездить за зубной щеткой и др. манатками домой. Деньги вернешь, если сам вернешься от этого зверя живым. А ему скажи, что одно из лучших воспоминаний Ольги за всю ее паршивую жизнь — это то, как темнели у Мани глаза от нежности к ней. И Ольга будет помнить об этом всегда.

Я ушла учить детишек географии. Запри комнату и ключ положи у дверей в черную ботину».

Шаталов не стал ездить домой. Зубную щетку можно купить в любом киоске. А больше ему ничего не было нужно.

Он еще повалялся на диване, прислушиваясь к боли в костях; тщательно вгляделся в мелкий, уверенный почерк Ольги и подумал, что, вероятно, не очень легко школьной учительнице в один вечер собрать две тысячи рублей. У нее есть друзья, если она смогла это… Да, наверное, есть. Но позови сейчас Манька, и Ольга, пожалуй, откликнется на зов… А может, и нет. Черт их, женщин, разберет. А записку следует доставить Мане в целости и сохранности… Оказывается, у этого типа от нежности умеют темнеть глаза.

Настроение было какое-то непонятное, неустойчивое, но в душе оттаяло. Той пустоты внутри, с которой Шаталов шагал от Рыбного порта к автобусу, той беспросветности теперь не было.

И вот перекосился и пошел кругами горизонт — самолет заложил прощальный вираж над городскими окраинами.

Шаталов поерзал в кресле, устраивая ноги поудобнее.

Опять его куда-то понесла нелегкая. Он спешит к Мане. «Приезжай немедленно. Я в дрейфе». Подожди еще сутки, старик. Скоро Димка пожмет твою огромную жесткую лапу и на ночь почешет между лопатками. Ведь ты это так любишь, сукин ты сын, подводная ты душа, грозный корсар морских глубин…

В Москве при смене самолета выяснилось, что дальше Шаталов должен лететь на «Ту». Это был еще один сюрприз Ольги. Теперь заметить взлет или посадку можно было только тогда, когда начинала мелькать под самым окном земля.

Солнце блестело на крыльях машины. Улыбались бортпроводницы. Пассажиры листали журналы. Самолет мчался вперед, но в мыслях Шаталов все возвращался назад. Он летел выручать из какой-то беды друга своей юности. И будто сама юность за это вернулась к нему, и вот она — рядом.

Подремывая на высоте восьми километров, Шаталов вдруг улыбался, вспомнив привычку Мани стукать кулаком по всему на свете. И видел его лицо — тяжелые, твердые щеки, широченный лоб и добрые маленькие глаза под едва заметными бровями…

Маня еще на первом курсе решил стать подводником и писал об этом рапорт за рапортом.

Они понимали уже тогда, что в будущей войне, если она все-таки начнется, подводная лодка, вооруженная ракетой, станет решающей боевой силой на море. И Манька сразу решил держать в своих руках главное оружие. А Шаталову хотелось, кроме службы, еще морского простора, и волн, и свежего ветра, и горизонта — чистого и ясного, а не иссеченного делениями на перископном стекле. Он любил море, а не духоту в отсеках…

О Маньке все время думалось только самое хорошее. И поэтому вспомнилась последняя, проведенная в разлуке с ним летняя практика, когда Ольга не пришла их проводить. И то, как уже перед самыми зачетными стрельбами он получил сообщение о смерти отца. Отец умер совсем неожиданно, далеко на севере, в командировке. И его смерть потрясла Шаталова. И очень еще мучило то, что хоронили отца чужие, равнодушные люди. И сразу, как с нами бывает, он вдруг понял, что часто обижал отца, не отвечал на его письма, редко находил время для встреч и не до конца ценил в старике великолепные человеческие качества — доброту и душевную честность, например.

Он не мог удержаться и плакал ночами, уткнув лицо в жесткий пробковый матрац подвесной койки.

Но служба есть служба. Звенели на корабле сигналы тревог и авралов, наступали сроки очередных вахт и дежурств, зачетов и зачетных артиллерийских стрельб. Ребята волновались, ожидая эти стрельбы. Завалить их означало на две недели задержаться на практике вместо отпуска. Шаталов не волновался. Он отупел от горя. Он с треском завалил стрельбы. Никогда еще в жизни ему не было так плохо, как тогда. Если б рядом был Маня!

И вот «Комсомолец» вернулся в Кронштадт и стоит на рейде.

В кубриках — гвалт и хохот. Ребята пришивают на рукава новые курсовые знаки, собирают вещи, чистятся. Сейчас подойдет десантная баржа и повезет их в Ленинград. Может, уже сегодня они получат отпускные билеты и уйдут за КПП училища.

А двоечников — человек пять. Они лежат на койках, тусклые, как не чищенная год бляха. Шаталову кажется, что весь мир вокруг — серая вата.

В кубрике становится все тише и тише. Ребята поднимаются на палубу. Слышно, как трутся снаружи по борту кранцы — это швартуется баржа. Помощник дежурного по кораблю заглядывает в люк:

— Курсант Шаталов!

Шаталов вздрагивает: вдруг что-нибудь изменилось?

— Есть!

— Заступаете сегодня дежурным по камбузу!

— Есть…

Тоска достигает предела. Шаталов сует в рот завязку от наволочки и начинает ее жевать. За иллюминатором плещется равнодушная вода, крутится размокший окурок, все не может потонуть. Потом тонет… И вдруг:

— Димка, ты тут? Черт, темно как… по правде говоря…

— Маня!? — орет Шаталов. — Маня, это ты!?

— Ага. Я.

Он уже возле самой койки. Его хочется обнять, стукнуть по спине, но все это совершенно ни к чему.