Том 1. Камни под водой - Виктор Конецкий

— Ты, сложная натура, очень увяла за то время, что мы не виделись, — сказал Шаталов осторожно.

— Может быть, — равнодушно ответила она, накручивая на палец бусы. — А в то, что он выбросил меня из головы, я не верю. Маня может решить, что гражданский долг мужчины — завести семью и троих детей. И он женится, и перевыполнит план — вырастит пятерых. Но меня он не забудет никогда. Давай-ка еще.

— Я налью. Ты сиди, — тихонько сказал Шаталов. Он взял графин и почему-то вспомнил зимнюю штормовую Атлантику, совершенно ровные по величине, огромные валы с дымящимися вершинами, тяжелые, неотвратимо накатывающиеся на траулер; стремительный кивок мачт навстречу каждому из них и лицо мастера по рыбодобыче Ершинина с выбитыми зубами, с напряженной ухмылкой на плоских растрескавшихся губах: «Держись, паря! Все на свете корытом крыто!» И от этого воспоминания, от того, что он никогда больше не увидит ни этих валов, ни кивка мачт, ни полос сдутой ветром пены, ни ухмылки Ершинина, Шаталову стало горько и обидно.

Он аккуратно поставил графин на стол, сказал:

— Держись, Оля, все на свете… — он вовремя удержался. Она с притворной небрежностью махнула рукой, попросила:

— Знаешь, ты выйди, а я форточку открою… Душно очень, накурили мы с тобой… А ты простужен…

«Пожалуй, — думал он, расхаживая по коридору, — мы с ней чересчур быстро понимаем друг друга. В чем-то мы похожи. Но усталости у меня нет. Все неприятности в моей жизни происходят только от самого меня и касаются — лупят — только по мне одному… А Ольга странная женщина. Она, очевидно, из тех, для которых любовь — счастливая или несчастливая — это самое главное в жизни… Как плохо, что в момент встречи с Маней она любила другого. Если бы не это… Вот что я сделаю: измерю этот коридор шагами. И если число шагов четное, то завтра я еду в управление и выколачиваю две тысячи рублей в счет окончательной расплаты. Потом я вылетаю в Москву, а оттуда проще выбираться дальше. Послезавтра я в Хабаровске. Противная вещь — эти посадки. Уши болят, и даже тошнит. И ноги крутишь, вертишь… Да, самолет — противная вещь…»

Чтобы не обманывать самого себя, он зажмурился и пошел по коридору, вытянув вперед руки. На семнадцатом шаге руки уперлись в стенку. Он сделал восемнадцатый, коснулся стенки носом и решил, что судьба сказала свое слово. Но и без этого слова он чувствовал, как что-то уплотнилось, утрамбовалось внутри. И теперь появилось нетерпение: «Надо ехать к Мане. Надо. Зря он не позовет. Надо!»

Вероятно, когда кружится голова, легче совершать нелепые поступки.

Шаталов вернулся в комнату, ощутил прохладную свежесть воздуха, глубоко вздохнул, и вдруг понял, что в самом деле пришла весна.

— Весна! — сказал он. — Утром меня вез один шофер… И вот он так радовался весне, а я его обозвал дураком… Стыдно даже вспоминать… Неважно мне, Оля, последнее время. Очень. Не повезло мне.

— Я вижу, — кивнула она. — А к Мане ты полетишь?

— Да. Мне это нетрудно… Маяков я в своей жизни не зажег, но с якорей научился сниматься легко и быстро.

Она помолчала и вдруг засмеялась, подошла к нему, положила руки на плечи:

— Это глупо — то, что ты решил лететь, но в чем-то хорошо для тебя самого. А еще… еще мне тебя жаль, Димка. Не потому, что летишь, нет. Просто так… — Она нагнулась и поцеловала его в щеку.

— Как только раздобуду валюту, махну в столицу, — хрипловато сказал он и встал со стула. — Прямых билетов нет на Хабаровск. И не будет до четверга. А про жалость не смей больше говорить — за волосы оттаскаю…

— Мальчишка! — сказала она. — Обыкновенный мальчишка. Сиди и жди меня. Мне надо сейчас уехать, а ты меня жди до любого часа. Будешь ждать?

— Буду, — послушно сказал он.

Она быстро собралась и ушла, а Шаталов подсел к окошку и стал глядеть вниз на отблески фонарей в черных полыньях Фонтанки, на отвалы грязного снега вдоль набережных. Знакомые сфинксы лежали теперь по углам нового, широкого моста. Через мост шли трамваи и показывали Шаталову длинные, гибкие спины, и роняли в ночь синие вспышки. От шума трамваев и грузовиков стекла в окнах подрагивали.

Раньше, когда моста здесь не было, возле дома Ольги стояла тишина. Пахло старым Петербургом и морем. И об этом всегда думалось на ночной вахте у шлюпок.

Шаталов вспомнил первый приход к Ольге. Манька один идти боялся и пригласил с собой его и Интеграла. Они отправились — чистенькие, надраенные до ослепительного блеска курсантики.

Пришли, постояли возле закрытых дверей и ушли — Ольги не оказалось дома, хотя время назначила сама.

На улице Интеграл сказал, как всегда, чужими стихами и очень многозначительно:

— Умолкнул бес. Мария в тишине коварному внимала сатане!

Вероятно, он и сам не знал, почему вдруг ляпнул такое двустишие, но Маня весь передернулся и закосил глазами. Шаталов первый раз увидел своего добродушного друга в бешенстве. Интеграл оказался на волосок от той сковородки, которая ожидает его в аду. Шаталов прыгнул тогда на Маню, обхватил за шею и повис, поджав ноги. Только поэтому Манин кулак не дошел до цели.

Минут через пять Маня пришел в себя и смог наконец говорить.

— Прости, Вова, пожалуйста… — сказал Маня. — Я понимаю, что ты не хотел ничего плохого про нее… Но не надо больше шутить.

…Как Манька мечтал ходить в отпуске целый месяц подряд вот по этой мокрой набережной Фонтанки, под этими окнами! И каждый отпуск уезжал то в Среднюю Азию, то в Сибирь. Он искал братишку.

Отец Мани умер еще до войны в тюрьме, куда угодил за кражу. Мать погибла при бомбежке, когда они бежали из горящего Смоленска. Она завещала Мане разыскать младшего брата Федьку. Федька пропал в сумятице эвакуации. И Маня много-много лет искал его. Маня неколебимо верил в то, что Федька жив. И нужно было во что бы то ни стало выполнить последнюю волю матери. И он нашел. Где-то в Караганде, в детдоме. И привез Федьку в Ленинград, в Суворовское училище.

— Вот видите, — с гордостью сказал Маня, представляя Ольге и Шаталову веснушчатого робкого паренька, и ласково постукал по его стриженой голове кулаком. — Вот видите, я и сколотил себе семью. Теперь мне не надо никуда ездить.

— Очень рада за тебя, — рассеянно сказала Ольга.

Они заканчивали тогда третий курс, а она — университет по географическому факультету. Ее дела были совсем плохи. Человек, которого она любила, уехал и ее бросил. Она похудела, повзрослела и начала курить. И теперь стреляла папиросы уже для себя, потому что у студентов всегда нет денег и нет табаку. А она еще осталась без стипендии, но все равно ни черта не делала. Не могла она тогда заниматься, часто плакала. А когда к ней приходил Маня, смеялась над ним. Смеялась бездумно, но зло. Ей надо было на ком-то вымещать свое горе, что ли. А Маня так терпеливо все сносил и все прощал! И это еще больше раздражало Ольгу. Каждое увольнение Маня сопровождал ее в филармонию. Это Манька, который непробудно засыпал от любой музыки, кроме джаза!

Да и джаз должен был греметь на всю железку. Но Мане было необходимо видеть Ольгу хотя бы раз в неделю. Для этого он был готов на все.

Но вот как-то перед самым отъездом на практику, когда каждый час увольнения особенно дорог, Маня вдруг возвратился из города раньше срока.

Шаталов изучал денежный фетишизм, греясь на весеннем солнышке во дворе училища, — готовился к сдаче политэкономии. Рядом — вдоль забора — расхаживал часовой, тоскливо глядел на воскресную улицу и напевал песенку:

Сегодня воскресенье,Будет увольненье,Мама будет целый день с тобой…

Изредка он останавливался и бросал кирпичи в крысу. Она все хотела пролезть под дверь овощного склада.

И вдруг в эту скучную жизнь вернулся из города Маня. Он медленно подошел к Шаталову, сел рядом и отцепил от пояса палаш.

— Почему ты разоружаешься, дружище? — спросил Шаталов, разглядывая его грустную физиономию.

Маня засопел и вытащил палаш из ножен.

— Сегодня произошло событие чрезвычайной важности, — сказал он и проткнул палашом консервную банку. — Оля предложила мне выйти за нее замуж. То есть, по правде говоря, жениться. Она все назвала своими именами, — ровным, но безжизненным голосом продолжал Маня. — Ей все одно — я или колонна Фондовой биржи. Ей надо так отомстить. И точка. Я этого не понимаю, но…

— Н-н-да, — сказал Шаталов, закрывая конспект с денежным фетишизмом.

Маня ухватил Шаталова за ногу повыше ботинка и подтянул вплотную к себе.

— Зачем ты это делаешь? — машинально спросил Шаталов.

— Мне плохо сейчас. И Оле плохо. И я хочу чувствовать тебя поближе, потому что ты — мой друг.

Шаталов молчал. Он не знал, что тут надо советовать и говорить.

Часовой все ходил и пел свою идиотскую песенку.

Приплелся Интеграл, сдернул с Маниного палаша консервную банку, шмякнул ее об забор, пробормотал:

— Буря жиреет на якоре, ребятишки.

Он совсем рехнулся от экзаменационной долбежки. Он еще постоял немножко и, укоризненно покачивая длинной головой, спросил: