Том 1. Камни под водой - Виктор Конецкий

— Доброе утро, — пробормотал парень. — Меня назначили к вам.

Завзятый разгильдяй Пашка Павлов посмотрел на потолок, потом на парня и сказал:

— Мне сдается, сейчас вечер. Или это мне только сдается, а, ребята?

Все хором подтвердили, что до вечернего чая десять минут.

— Я ошибся, товарищи. Я, по правде говоря, немного смущаюсь, когда прихожу к незнакомым. Вы меня простите, пожалуйста. — Он снял пилотку и здоровенными ручищами стал крутить жестяную звездочку на ней.

— А вы не смущайтесь, Манечка, мы вас щекотать не будем, — жеманно сказал Володька Кузнецов.

Так Маня стал Маней. Володька здорово умел прилеплять прозвища. Сам он прозывался Интегралом — за напоминающую этот знак изогнутую тощую фигуру.

Парень все стоял посреди класса и крутил звездочку. Они рассматривали его солдатскую форму, погоны, съехавшие на ключицы, вислоухую круглую голову и ухмылялись.

— Ну, ладно, ребята… — шептал парень, обдергивая гимнастерку и переминаясь с ноги на ногу. — Ну, чего в самом деле…

Они три месяца носили бляхи с якорем и синие воротники, считали себя уже старыми моряками и равнодушно отнестись к появлению пехоты не могли.

— Сколько кабельтовых обмоток на твоих икрах, дружище? — спросил Пашка Павлов. И многие другие тоже задали парню глупые вопросы.

— Я не знаю, сколько это — «кабельтов», товарищи, — отвечал он. — Я, по правде говоря, всего сухопутный солдат, да и простой санитар к тому…

Новые шутки посыпались на него. Маня оглянулся на дверь. И тут сердце Шаталова не выдержало. Он встал и протянул парню руку.

— Это мы без зла, — сказал Шаталов. — И не вздумай обижаться!

— Ну что ты! Зачем, по правде говоря, я буду на вас обижаться? Ведь нам жить вместе!..

В кубрике соседняя с шаталовской койка была свободна. Ее и занял Маня.

После отбоя новичок все ворочался и ворочался. Он то вытягивался во весь рост, просовывая ступни между железными прутьями койки, то собирался в большой, тяжелый ком.

— Кончай извиваться! — наконец цыкнул Шаталов. — Спать не даешь!

— Я, кажется, должен тебе сказать одну маленькую вещь, — шепотом ответил Маня, послушно пряча ноги под одеяло и успокаиваясь. — Я должен сказать, что ты — хороший парень. А? Как ты думаешь?

Шаталов даже сел:

— Это почему же я — хороший?

— Ты пришел мне на помощь, когда ребята стали уж очень смеяться надо мной. И ты еще улыбаешься хорошо, вот.

— Н-н-да, — сказал Шаталов. Он смутился. Он не привык к таким откровениям.

— Я обязательно отвечу тебе добром на добро, — пообещал Маня, огромными кулаками постукивая по углам подушки. — А пока, если тебе не очень затруднительно, почеши мне, пожалуйста, спину.

— Что?

— Понимаешь, она у меня очень чешется по ночам, спина. Там, где шрам, а?

И Шаталов почесал ему широкую, плотную и горячую спину в том месте, где поперек ребер тянулся неровный и длинный — сантиметров в пятнадцать — шрам.

— Это откуда у тебя? — спросил он.

— С детства, — безмятежно объяснил Маня. — Упал с забора. А почему-то чешется до сих пор. Спасибо. Спокойной ночи.

Шаталов уже стал задремывать, когда вновь услышал низкий, густой и какой-то вразумительный голос:

— Утром вам черный или белый хлеб дают?

— Белый. По двести грамм.

— Это хорошо, — помедлив, сказал Маня. — Очень даже хорошо. Солдатам такого не дают.

Кончался сорок пятый год. И все они, молодые парни, хотели есть и утром, и днем, и вечером…

Шаталов любил Маню, и много хорошего в юности было связано с этим добродушным дылдой, но, вспоминая сейчас прошлое, он не ощутил ни волнения, ни радости. Настоящее было слишком плохо.

Шаталов просто решил послать Маньке «молнию», узнать, что с ним случилось. Но не было адреса. Кто может знать точный почтовый адрес? Манькин брат. А где он, Федька? Черт его знает…

Шаталов попинал ногами сбившееся одеяло, послушал, как скрипит кровать, как гулко хлопает за окном, — с крыши дома напротив сбрасывали снег.

А может, все это шутка, розыгрыш? Вдруг Маня первый раз в жизни решил пошутить? Во всем мире нет такого странного человека, как Манька. Он не мог понять ни одной шутки. Он все всегда принимал всерьез. И сам никогда не шутил…

Заснуть бы. Но очень уж неприятно стукает машинка в груди. Испортилась. Так тарахтит гребной вал, когда на штормовой волне судно задирает корму и винт начинает крутиться в воздухе… Кончились штормы. Предстоит устраивать все заново, ходить в узких брюках и вешать бирку на доску табельщицы в какой-нибудь конторе… А пока хочется лежать и смотреть в окно.

Нет, и смотреть не хочется. Когда же пройдет период мальчишества? Где серьезность и последовательность? Вот Манька всегда знал, чего хочет и зачем. Он никогда бы не полез на вельботе сквозь штормовой накат в незнакомом месте, рискуя собой и людьми только потому, что ему не нравится писать акты инвентарной комиссии… Как его добродушие смешило и ребят, и начальство! А он грыз себе да грыз гранит военной науки.

Шаталов кое в чем помогал ему. Как-то они сидели совсем одни в классном помещении. Была середина ночи. В кубрике вместо них спали под одеялами туго свернутые шинели.

Шаталов вбивал в голову друга премудрости торпедной стрельбы. И вдруг обнаружил, что Маня путает курсовой угол цели с аппаратным углом своих собственных торпедных аппаратов. Это было уже верхом невежества.

Маня сидел, опустив голову.

— Хочешь морковки? У меня еще осталось, — заискивающе сказал он и поерзал на стуле. Вечером, прежде чем запереться в классе, они стащили на камбузе полную бескозырку моркови. Свою долю Шаталов давно схрумкал, а Маня экономил. Он берег ее для репетитора.

— Ты болван, милый мой, — сказал Шаталов. — Не увиливай за морковку. Не выйдет. Что такое аппаратный угол?

Маня оторвал уголок измаранной чернилами промокашки и принялся жевать его.

— Я не увиливаю. Я понимаю, что понимаю мало и плохо, Дима. Это все оттого, что на фронте я мало тренировал мозги. Но морковку ты все-таки возьми. Я больше ее не хочу. Честное слово, не хочу.

И Шаталов взял, но спросил:

— Манька, почему тебя понесло в училище? Ведь ты любишь военную службу и математику, как дневальство в гальюне верхнего этажа.

— Сказать по правде, мне легче там дневалить, нежели разбираться с углами и гипотенузами, — ответил Маня серьезно и грустно.

— Выплюнь промокашку, — приказал Шаталов.

Маня послушно выплюнул. Потом встал и сказал:

— Ты понимаешь, Дима… Ты понимаешь… Мне совсем не весело, что я всю жизнь буду военным, но однажды я… убил… и… вот…

— Если ты убил когда-нибудь муху…

— Не перебивай, Дима. Ты же знаешь, я не умею трепаться так здорово, как ты, например. — Маня уселся на пол у батареи и сумрачно умолк.

— Извини, пожалуйста.

— Ладно, это все пустое… Знаешь, о чем я мечтал когда-то? Я мечтал, — торжественно, постукивая кулаком по батарее, сказал Маня, — искать красоту! Не все, понимаешь, замечают, по правде говоря, сколько может быть красоты в жизни. Вот я и хотел стать режиссером в кино, что ли, но…

Шаталову смертельно хотелось спать. Всю ночь он вбивал в Маньку теорию торпедной стрельбы, и ему было не до разговоров о красоте в кино и в жизни.

— Жук поставит тебе двойку за теорию ТС, — сказал Шаталов. — И никакой красоты здесь не будет: в субботу ты увидишь Ольгу так же отчетливо, как свои толстые уши.

Маня обиделся и отвернулся.

— Иди к доске, — жестко сказал Шаталов. — Возьми мел и начерти схему атаки тихоходного транспорта с кормовых курсовых углов.

Маня встал — высокий, грустный, обиженный, пошел к доске и стал чертить схему. А Шаталов жевал морковку и смотрел ему в спину.

— Дима, сейчас ты не захотел понять меня, — задумчиво сказал Маня, начертив схему. Потом поплевал на пальцы и вытер с них мел о штаны. — Я хотел сказать откровенно, а ты…

— Спать жутко охота, — жалобно проскулил Шаталов. — Валяй, рассказывай откровенно.

Маня долго молчал и скручивал из махорки здоровенную «козью ногу», потом долго устраивался на полу возле батареи.

— По правде говоря, человека я никогда не убивал, — наконец вымолвил он.

— A! — спокойно сказал Шаталов.

— Я знаю, Дима, ты хорошо ко мне относишься, но иногда ты меня обижаешь, — сказал Маня. — Это на самом деле был человек, но он и не был человек… Он запрятался в кустах на ничейной земле, стонал там, по-нашему ругался и звал помочь… Первым Коля полез — Степанюк. Мы же думали, свой погибает… Знаешь, как он стонал? Кровь в жилах застывала… Потом кто-то из второго взвода пошел и тоже не вернулся… А я со стороны немецких окопов заполз… У меня автомат был и пистолет трофейный… Вижу — здоровенный эсэсовец! И сигарету курит… Затянется, потом стонет. И опять затянется, спокойно так… И — ждет… Я в упор очередь мог… Но, по правде говоря, я его руками задавил… Я его сам должен был… Понимаешь? Сам. А он — здоровый… Он мне штыком спину распорол, плоский штык, австрийский… А я его задавил, все одно… А уже в госпитале решил, что если выживу, по правде говоря, то… то… Понимаешь, Дима, пока на земле есть фашисты, надо кому-то их убивать. Вот так я и попал к вам сюда… — У него дрожали руки, и расклеилась закрутка. — Только не говори ничего ребятам. Они решат, что я сочиняю про себя геройские истории… А математику я раздолбаю, если без нее нельзя обойтись…