Тишина - Василий Проходцев

отца своего в дни смоленского позора – был бы смелее, бояре, и вас, глядишь, ни о чем бы не спрашивал. Но теперь не могу. Иду мимо нищих по площади – и хочется каждого калеку перехожего спросить: настала ли пора с ляхами сразиться, довольно ли сил? Кто это может знать? Борис Иванович да Илья Данилович каждый Божий день в приказах, пушки куют да полки снаряжают, князь Одоевский с ними же, а все же, Никита Иванович, Яков Куденетович, Федор Михайлович – ваше слово мне не менее ценно будет. Говорите, а я послушаю. И избави вас Спаситель от того, что мне предстоит. Теперь будет каждое мое слово "да, да", или "нет, нет", промолчать же нельзя.

Повисло молчание: все понимали, что нужно дождаться решения царя о том, кому говорить первым. Но и говорить, определенно, никто особенно не стремился. Мартовская метель бросила в ставни еще несколько тяжелых пригоршней снега, от которых даже за толстыми кремлевскими стенами заколыхались огоньки свечей.

– Никита Иванович! Позволь, князь, тебя просить говорить первым.

Даже бесстрастная маска, в которую превратилось лицо старейшего из Романовых, не могло скрыть радости, пожалуй, и злорадства. Борис же Иванович Морозов, хоть и не уступал Никите Ивановичу в умении скрывать свои чувства, все же резко отвернул голову в сторону. Вслед за ним, с озабоченностью глядя на тестя, повторил тот же жест и Милославский.

– Государь, вопрос этот, думаю, совсем не сложен, – поднявшись, произнес Романов, – Сегодня сражение с Польшей будет не более и не менее успешным, чем двадцать и чем тридцать лет назад – потому, государь, что и мы ничем не лучше, и они ничем не хуже, чем тогда. Что же изменилось, хотя бы и со Смоленского похода? Что у нас, что у них – все то же. Понадеяться на черкас? Но их-то ляхи почти разбили, иначе, государь, разве стали бы они к нам льнуть? А что до подданства их, о том Яна Казимира спроси: верны ли эти подданные? Хорошее ты дело делаешь, государь, с немецкими полками, но его бы до ума довести! Разве под Смоленском немецких полков не было? Были, да мало и худы. А сейчас? И сейчас есть, да мало и худы. А как военные тяготы начнутся – мужики сей же час опять взбунтуются. Едва ведь все успокоилось… Обожди еще хоть с пять лет, государь, и верь мне – верь, ведь я того уже не увижу – ни ляхам, ни свейским немцам от тебя, государь, не отсидеться будет. А пока – рано, государь, рано!

Вельможа, слегка опершись о плечо Черкасского, опустился на лавку. Все снова замолчали, и только Морозов в тишине раздраженно шевелил губами, да поглядывал по сторонам. Мало того, что, предоставь царь ему слово, а по старшинству была именно его очередь, ему пришлось бы говорить в общем то же, что и Романову. Хуже было другое: Борис Иванович понимал, что ему никак не высказать тех же мыслей лучше царского дяди. Возникшую заминку решил заполнить князь Одоевский.

– Государь! Как ни печально, но полки наши немецкие пока от совершенства весьма далеки – спасибо князю Никите Ивановичу, что обратил на это твое, государь, внимание. Взять хотя бы и с точки зрения нравственности: проезжал я вчера немецкой слободой…

– Не думаю, князь Никита, что о том пристойно в присутствии государя говорить, как и говорить, не дождавшись государева веления, – гневно заметил Морозов.

– Нет-нет, дядюшка, Никита Иванович совершенно прав, да и Никита Иванович тоже… – словно выйдя из задумчивости, произнес царь. – Могу ли я просить тебя, дядюшка, сказать нам, что думаешь?

– Почту за честь, государь! – с большим раздражением отвечал Морозов, – Думаю я, что полки наши, немецкие ли, поместные ли, далеко сейчас не плохи. И для этого ты, государь, и мы, твои слуги, много лет трудились… а не языком болтали! – прибавил Борис Иванович, неопределенно обводя глазами палату, – Не много же надо ума, что бы Смутою наши войска попрекать, особенно коли ни к тем полкам, ни к нынешним, никакого касательства отродясь не иметь.

Лицо князя Романова перекосила ухмылка, Яков Куденетович схватился за саблю, а царь, сделав примиряющий жест, вновь обратился к Морозову. Тот продолжал.

– Тем более, государь, про полки ты больше нашего знаешь: что ни день – на смотрах или стрельбах пушечных. Я же, слуга твой, о другом думаю: как бы ни были руки сильны, а если ноги отказали, то в драку не лезь. Сколько со всего царства мы за год в казну собираем? Дай Бог, ежели миллиона полтора серебром – а ведь одна Малая Польша более дает. Да, и правда: порядка мало у ляхов в тех деньгах, а ведь лучше деньги без порядка, чем порядок без денег. А мы, государь, отчего бедны? От нашего, холопов твоих, нерадения, но не меньше того – от малолюдства. Обожди, государь, с войной хотя бы и с десяток лет, а пока сделаем так, чтобы мужики из Литвы, Смоленщины и Северской земли к нашим помещикам бежали, и на наших землях селились. Они и сейчас бегут, но дай время – вдесятеро больше будет. Время нужно, государь, время!

Борис Иванович. словно исчерпав душевные силы, тяжело опустился на свое место. Царь снова задумался, и весьма долго прохаживался из угла в угол. Князь Одоевский не смог этого выдержать:

– Государь! Все же мы привыкли ляхов опасаться, и есть нам чего плохого вспомнить. Но полки наши нынче, и верно, недурны. А наряд, может быть, и во всей Европе лучший. Я бы и не взялся о том судить, да уж больно многие говорят… А вот сложно ли будет это войско в поле долго содержать? Думаю, непросто. Оно конечно, сможет оно кормиться на литовских и черкасских землях, но, государь, право: разорены они ляхами и смутой казачьей до последней степени. Впрочем, литовские-то земли получше будут… Одно точно: московской казны ненадолго хватит. Хотя, при должном обращении…

Царь, тем временем, вновь вышел из задумчивости и благосклонно кивнул Одоевскому, отчего тот немедленно замолчал.

– Бояре, спасибо вам! Тут ни с чем не поспоришь, но должны ли мы думать только о делах суетных? Войско, налоги… Все это важно, но не дарует ли Господь победу и одному праведнику над тысячами агарян, и разве не завещал Христос жить как птицам небесным? Угодно ли Богу наше дело: вот о чем должны сперва мы подумать. Позвольте, бояре, по старшинству житейскому и духовному, дать слово моему духовнику, благовещенскому протопопу.

Стефан Вонифатьев