Тишина - Василий Проходцев

все, Афанасий Лаврентьевич, невеликие новости. Ты расскажи, что те холопы и мещане думают, о чем говорят, и правда ли хотят у меня в подданстве быть?

– Хотят они, государь, того, чтобы распря наконец закончилась. А если правду сказать, даст им мир король, хан или твое величество – для них разница невелика.

Бояре переглянулись с недоумением, а князь Одоевский даже слегка всплеснул руками. И только Никита Иванович Романов, словно соглашаясь, слегка кивнул головой.

– А пойдут они, государь, туда, куда старшина повернет – о ней и говорить стоит.

– И что ж старшина?

– С ляхами им, после всего, что в последние годы было, пока не ужиться. Да и главное не это, а то, что сами ляхи силу почувствовали, и думают гетмана не сегодня – завтра в конец разбить, и всю власть свою вернуть. Им сейчас мир ни к чему. Хоть и чудно, государь, но и о ханском подданстве говорят немало, есть и такие охотники. Казакам, особенно сечевым, это весьма удобно: Сечь к Перекопу близко, да и с татарами уживаться они привыкли. Но вот всю Украину хану отдать – это все равно, что овец волку в подданство. Сам гетман того не хочет, да и в обиде он большой на татар за Берестечко. Поэтому надо ему, Богдану, сейчас и от ляхов отбиться, и хану большой власти не дать – а сил у него все меньше. Когда-то пол-Украины под его знаменами было, а теперь, когда поляки бить начали и голодно стало, разбежались мужички по своим хатам, хоть палками обратно загоняй. Он и загоняет, да только этим дела не поправишь. А в одиночку, без мужиков, одними сечевиками, от Республики им не отбиться. Вот и ищет гетман твоего, государь, подданства, но подданство его известно…

– Да-да, у ляхов, говорят, надо спросить про его подданство, верно? – пробормотал царь, кивая головой. – И что же скажешь, принимать или нет?

– Нет, государь. – ответил Ордин твердо, – Не принимать. С Республикой надо заключить союз, а воевать – со Швецией.

Вздох удивленного возмущения пронесся по горнице. Услышав его, Ордин заторопился, как ребенок, начавший говорить в кругу взрослых, и боящийся, что его очень скоро прервут.

– Да, государь, так я думаю, и в том уверен. Балтийский берег у них отнимем, да с тамошними торговыми городами, да портами – и через десять лет не узнать будет Русь. Все, что у немцев есть – и у нас будет, а мы наши товары не через Архангельский город, и не через тех же немцев-шкурников продавать будем, а за неделю из Москвы в Ригу доставлять станем, да безо всяких пошлин. Свейские немцы чем сильны? Порядком да торговлей, но более, я думаю, торговлей. А если такая скудная держава, да так торговлей усилилась, то что же про Русь говорить? И ведь взять-то Ригу со всей Ливонией сейчас не сложно, особенно если с ляхами помириться, и с литвинами в союз войти. И вот еще что я думаю, государь: если на Балтике мы укрепимся, через то внутри устроимся и разбогатеем, то никуда ни черкасы, ни Белая Русь со Смоленском из твоего царского величества рук не уйдут. А там, глядишь, и сама Польша…

– Ну, об этом уж говорить рано, Афанасий Лаврентьевич, куда махнул… А что же прикажешь делать, если мои наследственные вотчины латинами захвачены, и столько душ православных у них в плену? Ведь души те ко мне взывают, чтобы вступился, да и перед Господом Богом мне за них отвечать. Отвернуться предлагаешь и терпеть?

– Государь… А на Балтике разве не твоего величества и предков твоих наследственные земли? Да и черкасам помочь надо, разве же я против этого выступаю? Но какой же прок будет тем душам православным, если мы на гетманщине увязнем, войско потеряем, а московский народ податями вконец разорим?

– Хорошо! – то ли удовлетворенно, то ли раздраженно сказал Алексей, – Князь Юрий Алексеевич, ну уважь и ты нас, скажи хоть пару слов? Да и разойдемся, бояре, время позднее.

– Благодарю, государь. Велика мне честь весь разговор заканчивать, не знаю – справлюсь ли. Но скажу я так. На черкас надежды мало – тут мне к афанасьевой речи убавить или прибавить нечего. Из-за них с ляхами воевать не след, разве что за Чернигов и за Северскую землю. Да и вообще, государь, воевать сейчас рано, обождать бы лет несколько. А тогда и с Республикой можно будет сразиться, и со шведами – там уж как оно выгоднее будет. И тут я с Афанасием спорить не стану. Если же вдруг придется прямо сейчас в войну ввязываться, то надо через Смоленск идти на Литву. Смоленск возьмем – уже успех будет, а дальше прямой путь на Белую Русь и саму Литву откроется. Крепостишки там слабые да старые, и магнаты там всегда были шатки, а нынче – особенно. Они теперь в сторону свейских немцев поглядывают, а станешь ты, государь, силен – не сомневайся, и под твою руку пойдут. А Литвой, хотя бы и восточной, овладев, можно будет и про Ливонию задуматься, когда Двину перехватим. И все же… Я бы обождал, государь.

Долгоруков слегка привстал и с достоинством поклонился. Царь тяжело вздохнул. Он подошел к Милославскому, положил ему руку на плечо и тихо сказал:

– Ты не обессудь уж, Илья Данилович!

Тот ловко извернулся и чмокнул царскую руку. Все приготовились уже расходиться, оставив Алексея Михайловича наедине с его размышлениями, но тут где-то вдалеке раздалось пока еще тихое, но весьма стройное церковное пение.

Глава 16

Пение явно приближалось к палате, где заседал совет. Бояре переглядывались, сперва недоуменно, а потом уже и тревожно. Казалось, все поняли, в чем дело, и осознание это их вовсе не радовало. Царь, напротив, приободрился, как человек, заблудившийся в лесу, и вдруг увидевший вдалеке отблески костра. Прошло немного времени, и дверь распахнулась без стука, но с большим шумом, и палату вошли сначала двое богато одетых дворян с протазанами, а затем перед царем и думой предстал патриарх Никон в пышном, почти парадном облачении и золотой митре, сильно напоминавшей корону. Завершали шествие четыре празднично наряженных певчих, двое из которых несли хоругви. Даже привычные ко всему царедворцы, да и сам Алексей, немало опешили при виде такой процессии, поражавшей не только размахом, но и полнейшей своей неожиданностью: патриарх должен был днем отправиться на богомолье в один из подмосковных монастырей. Собственно, этим и хотел воспользоваться царь, собирая совет, чтобы обсудить