Экспансия – I - Юлиан Семенов

— А что для мужчины возраст?

— Ну, я не знаю… Лет шестьдесят…

— Значит, ты даешь мне двадцать лет форы?

— Тебе? Больше.

— Почему?

— Ты недолюбил…

Пол приблизил ее к себе, поцеловал в висок и в это время ощутил у себя на плече чью-то руку. Он обернулся: над ним навис огромный, крепко пьяный Франц Ауссем из швейцарского посольства:

— Советник, — сказал он, — почему вы не были у нас на приеме? И отчего не знакомите меня с самой красивой женщиной «Лас Брухас»?

— Самую красивую женщину зовут Кристина. Это Ауссем, секретарь швейцарского посольства, Криста.

Ауссем поцеловал ее руку:

— Могу я к вам сесть?

— Нет, — Роумэн покачал головой. — Не надо, Франц.

— Я не стану вам мешать. Мне просто приятно побыть возле такой прекрасной дамы.

— Мне еще больше, — сказал Роумэн. — И потом мы обсуждаем важное дело: когда и где состоится наша свадьба. Да, Криста?

— Садитесь, мистер Ауссем, — сказала Криста. — Пол относится к тому типу мужчин, которые умирают холостяками.

— Нет, — повторил Пол, — не надо к нам садиться, Франц. Я решил умереть женатым. Очень хочу, чтобы на моей могиле плакала прекрасная женщина. Правда. Не сердитесь, Франц, ладно?

Штирлиц — ХIII (октябрь сорок шестого)

Кемп принял Штирлица ровно в десять, Штирлиц не успел даже побриться, приехал в ИТТ прямо с вокзала; Кемп поинтересовался, как чувствует себя доктор Брунн на новой квартире, заговорщически подмигнул, спросив, не слишком ли бурными были дни отдыха, больно уж явственны синяки под глазами, угостил стаканом холодного оранжада и пригласил подняться в справочно-архивный отдел корпорации.

Там три комнаты соединялись между собою белыми, с серебряными разводами старинными дверями. Кемп кивнул на стол возле окна и сказал:

— Это ваше место.

— Прекрасно, — ответил Штирлиц. — Только я не умею работать на малых пространствах.

— То есть? — не понял Кемп.

Штирлиц подошел ко второму столу, легко подвинул его к своему, организовав некое подобие русской буквы «г», и, обернувшись к Кемпу, сказал:

— Так можно?

— Вполне.

— Ну и хорошо. Что делать?

— Работать. — Кемп улыбнулся своей обычной, широкой и располагающей, улыбкой. — Показывать класс. Вон там, — он кивнул на дверь, — сидит наш цербер, сеньор Анхел. Пойдемте, я вас познакомлю.

Они вошли во вторую комнату; она была еще больше первой, сплошь заставлена шкафами со справочниками, подшивками газет, финансовыми отчетами корпорации, испанских министерств и подборкой журналов. В углу, за маленьким столиком орехового дерева, очень ажурным, на тоненьком, с жеребячьими ножками, стуле сидел хрупкий, похожий на девушку человек, лет пятидесяти, в фиолетовом бархатном пиджаке, вместо галстука странное жабо очень тонкого шелка; брюки кремовые, носочки белые, а туфли с золоченными пряжками.

Он легко поднялся навстречу Штирлицу, показалось, что взлетает, так худ, пожал руку экзальтированно, предложил кофе и сигару, похлопал Кемпа по плечу так, как положено в Испании, и сказал на прекрасном немецком:

— Дорогой Брунн, я счастлив, что вы станете работать вместе со мной. Будет с кем отвести душу. Я чахну в этом стеклянном бункере. Чтобы мы могли спокойно пить кофе, я сначала познакомлю вас с правилами работы в этом заведении. Собственно, особых правил нет, вы заявляете, какой материал взяли, тему, над которой работаете, декларируете, по чьему заданию проводите анализ, и указываете время, которое вам отпущено на исследование той или иной ситуации. Я фиксирую это в моем дневнике, и мы начинаем пить кофе. Все ясно?

— Предельно, — ответил Штирлиц.

— Ну и прекрасно. Да, еще одна формальность. Вам придется расписаться в обязательстве не выносить документацию из отдела. Поймите меня правильно: в Испании запрещено распространение литературы, в которой подвергается критике внутренняя политика каудильо, а наши хозяева весьма несдержанны в печатном слове, поэтому, как вам известно, далеко не все издания, выходящие в Штатах, продаются здесь, на пенинсуле.[48] Надеюсь, вы поймете меня верно, я гражданин этой страны и вынужден делать все, чтобы помешать осложнениям в отношениях между корпорацией и Пуэрта-дель-Соль.

— Чтобы воспрепятствовать осложнениям в отношениях, — заметил Штирлиц, — надо дать умным людям на Пуэрта-дель-Соль хорошую взятку. Это лучший способ завязать добрые отношения.

Анхел как-то сник, растерянно посмотрел на Кемпа; тот вальяжно посмеялся:

— Привыкайте к шуткам доктора Брунна, дорогой Анхел, ничего не попишешь, каждый человек отмечен странностями. Он так свободно говорит о взятке именно потому, что никогда и никому ее не давал. Если б давал, как это приходилось делать мне, помалкивал бы. Верно, Брунн?

— А чем вы платили? — спросил Штирлиц.

— Живописью. Здесь в ходу живопись. Как-никак родина Веласкеса, Мурильо, Эль Греко и Гойи…

— Не забывайте Сурбарана, — заметил Штирлиц. — Он — эпоха, не понятая еще до конца эпоха.

— Непонятых эпох не бывает, — возразил Анхел, несколько успокоившийся после слов Кемпа.

— Бывают, — сказал Штирлиц. — Я, например, не могу себе объяснить инквизицию вообще, а испанскую — связанную с изгнанием арабов и евреев из Испании — в частности. Бить тех, кого надо было использовать на свою пользу? Это противно духу истории.

— Кабальерос, — сказал Кемп, — у вас есть время на разговор, я вам завидую, а у меня через полчаса встреча с партнерами. Живописью от них не отделаешься, надо показывать зубы. Доктор, — он обернулся к Брунну, — было бы славно, составь вы некий реестр проблем, которые бы могли заинтересовать наш отдел конъюнктуры. Конкретно, какие фирмы в мире ждут нашего предложения о кооперации, а какие полны желания поточить зубы о наши белые кости.

— Это все? — спросил Штирлиц, подумав, отчего Кемп дает ему совершенно другое задание, совершенно не связанное с тем, о котором говорил Эрл Джекобс. — Больше ничего?

— Это очень много, доктор.

— Но это все? — повторил Штирлиц.

— Пока — да, — ответил Кемп.

— Время?

— Не понял.

— Сколько вы даете мне на это времени?

— Два дня.

— Это совершенно нереальный срок. Я подведу вас. Вам будет стыдно смотреть в глаза мистеру Джекобсу. Я прошу у вас четыре дня.

— Три.

Штирлиц покачал головой.

— Я пожертвую воскресным днем. Я отдам его работе, я хочу выглядеть в глазах наших боссов пристойно, Кемп, побойтесь бога!

Анхел усмехнулся:

— Кабальерос, вы вольны отдавать воскресный день работе на корпорацию, но я этого не намерен делать. В отличие от вас мне уже далеко за пятьдесят, и каждое воскресенье я отдаю тому, что от меня с каждой минутой все более и более отдаляется — я имею в виду любовь.

Кемп рассмеялся, а Штирлиц заметил:

— Ерунда, кабальерос. Гете шустрил и в семьдесят четыре. А его партнерше было девятнадцать.

— Но это было платоническое, — заметил Кемп.

Штирлиц отрезал:

— У мужчин платонического не бывает. Это относится лишь к женщинам, они чувственнее нас и мечтательней.

— Хорошо, — сказал Кемп, протянув руку Анхелу, — я постараюсь отбить для вас четыре дня, доктор. Надеюсь увидеть вас сегодня вечером, загляните ко мне.

Он окликнул Штирлица из первой комнаты, задержавшись у двери:

— Доктор! Простите, пожалуйста, можно вас попросить на одну минуту…

Штирлиц подошел к нему, прикрыл дверь, которая вела к Анхелу; он понял, что главное задание (или главную проверку) он получит именно сейчас; он не ошибся.

— Вы, конечно, понимаете, — заметил Кемп, — что отдел конъюнктуры интересуют те фирмы, которые никогда не захлопывали двери перед носом у немцев? Конкретно: концерн интересуется теми предприятиями, которые имели контакты с рейхом. Концерн интересуют персоналии. Я понимаю, что в здешней справочной литературе вы не найдете тех подробностей, которые столь необходимы для атакующего бизнеса, но если вы хотя бы обозначите объекты возможного интереса, считайте, что вы сделали свое дело. Ясно?

— Предельно, — ответил Штирлиц. — Иного я себе и не представлял. Только какой регион вас интересует в первую очередь?

— Нас интересует регион, который называется очень просто и коротко: мир.

— Значит, я волен подкрадываться к этому самому миру через любую страну?

— Абсолютно.

Штирлиц поманил к себе Кемпа; тот понимающе придвинулся.

— Скажите, — шепнул Штирлиц, — а этот самый Анхел — педик?

Кемп ответил таким же заговорщическим шепотом:

— Совсем наоборот. Мне кажется, он сексуальный маньяк. Он рассказывает такие подробности…

— Тот, кто занимается любовью по-настоящему, — заметил Штирлиц, — никогда не рассказывает подробностей. Он их изучает на практике. В свое удовольствие и нам на зависть…

Вернувшись в зал, где сидел фиолетовый, белоносочный, золотопряжечный кабальеро, Штирлиц отдал должное кофе, который он заварил (здесь, видимо, все, подражая боссу, держат в кабинетах кофеварки, подумал Штирлиц), рассказал пару анекдотов, спросил, где можно купить такие роскошные туфли, истинное средневековье, в наш машинный век это притягивает, пригласил сеньора Анхела пообедать, поинтересовался, не любит ли он форель, у дон Фелипе ее прекрасно готовят; как, вы не знаете дона Фелипе?! — это же на дороге в Алькобендас, совершенно изумительное место, лучшая кухня, достойное общество, мы просто-таки обязаны побывать там; потом поинтересовался, кто здесь работал до него, выслушал ответ, что доктор Брунн здесь первый постоянный клиент, все остальные бывали наскоками, и попросил сеньора Анхела открыть все шкафы, чтобы он мог составить себе представление, что здесь вообще собрано.