На корабле утро - Александр Зорич

– Ну-ка, Сенечка, – попросил я Колбаса, – дай мне седьмой диапазон… И будь добр, фильтрацию по красно-оранжевой части спектра…

– Даю! – бодро отвечал тот.

Я чувствовал себя старинным ученым, который припал к окуляру оптического микроскопа и вращает верньеры фокусировки. Вот перед взором серая пористая муть, вот проносятся какие-то мушки, сяжки, штришки… И вдруг – чудо! Взору открывается инфузория-туфелька во всем своем простейшем великолепии! Все эти ее реснички-вакуольки, митохондрии-мембранки…

Так и я, продравшись через дебри цифровой галиматьи, увидел наконец свою инфузорию.

В ровном синтезированном сталисто-голубом свете возвышался вал. Его гребень был повсюду изрыт воронками, местами словно изрублен гигантским мачете… и лишь крошечные нетронутые участки напоминали, что когда-то вал был гладким и ровным.

От двух отмеченных на карте зенитных башен остались лишь воспоминания.

О трех других сказать что-либо определенное было трудно. Внешне они выглядели почти нетронутыми. Но, памятуя о том, как наши ракеты на гиперзвуке проходят эти башни насквозь и те стоят «как живые», я хотел надеяться на лучшее.

И наконец, еще пара башен – как назло, они стояли ровно над расселиной – не только выглядела невредимой, но и выказывала явные признаки активности.

– Командир, – тихо, почти шепотом позвал меня Колбас. – Слышь, командир, не туда глядишь! Возьми четыре больших деления выше.

Четыре больших деления – это в нашем случае было градусов сорок по углу места. И соответственно около двух километров вверх от гребня вала.

Если раньше я был кабинетным биологом-любителем при инфузории, то теперь почувствовал себя секретным инфекционистом, напоровшимся на неизвестную науке ораву хищных вирусов.

Над шахтой «Берты» висело с полсотни паладинов. Они пребывали в какой-то противоестественной спячке, как осенние пчелы: висели на месте и лишь едва заметно покачивались в восходящих из шахты потоках воздуха.

А теперь вопрос: что могут тридцать осназовцев противопоставить пятидесяти паладинам?

Ответ: ничего.

Выполнить боевую задачу – невозможно.

Все старания – коту под хвост.

Впрочем, я ведь с самого начала окрестил рейд на Алборз «Операцией „Самоубийство“…

Не отрываясь от созерцания паладинов, я быстро прокрутил в памяти все, что в плане Бондаровича предусматривалось на случай эвакуации при невыполненной боевой задаче.

Грузиться на «Тарпаны»… Искать маршрут отхода… Отступать к заливу…

От всего этого тошнило. Но где варианты?

Погибнуть в неравном бою? Ладно самому сгореть – так еще и ребят погубить!

Нельзя.

Или – была не была! – рвануть сейчас на полной скорости к расселине… Не разгружая заряды, уронить их туда вместе с «Тарпанами»…

Нет, не пройдет.

Пора было командовать «отбой». Я набрал в легкие воздуха… но в этот миг картинка исчезла.

– Что за херня? – спросил обескураженный Колбас.

– Вот именно!

– С приборами вроде полный порядок…

– Может, помехи? – вяло предположил я.

– Чьи это? – не понял Колбас.

И тут меня осенило.

– Наши помехи. Наши. Н-а-ш-и!

Конечно же, это было «Сияние». Комбинированная оптико-электронная завеса, поставленная то ли нами, то ли немцами.

«Анадырь»! Наш сигнал прошел! И механизмы воздушно-космической операции прикрытия неумолимо набирают обороты!

«Сияние» – это только запев нашей песни.

Сейчас такой сводный хор грянет, что ягну оглохнут!

Но оглохнут они не надолго. А значит, нельзя терять ни секунды.

– Рота, слушай приказ! «Тарпанам» – выйти на маршрут и совершить бросок к расселине. Всему спешенному составу повзводно цепью за «Тарпанами» – бегом марш! Для преодоления открытого участка плато разрешаю использовать реактивные ранцы в режиме «Икар».

Конечно, ресурс ранцев следовало экономить – он невелик, ведь мы не «Дюрандали». А нам еще в расселине на них летать. С другой стороны, если циклопов перебьют на пути к расселине, какой же толк в ранцах? Я первым подал пример – раскрыл крылья и взмыл над вершиной горы.

Да-да, крылья. Ведь «Икар» – это режим крылатого полета.

Дело в том, что на планетах с атмосферой сколько-нибудь длительный полет без крыльев превращается в сущую пытку. Как «Богатыри» ни просчитывай, а превратить тушку с четырьмя подвижными конечностями и головой в приемлемый летательный аппарат практически невозможно.

А вот с крыльями – другое дело. Скафандр превращается в своего рода центроплан, ранец дает реактивную тягу, а крылья – аэродинамическую подъемную силу. Думаю, отцы воздухоплавания Лилиенталь и Жуковский оценили бы этот фокус отечественных конструкторов…

Бондарович охарактеризовал остаточную ударную мощь «Кельна», «Изумруда» и их палубных авиакрыльев настолько пренебрежительно, что на многое я не рассчитывал.

Поэтому, когда в течение следующей минуты все пространство вокруг «Берты» вскипело взрывами, я был, что называется, приятно удивлен.

Пламя взрывов начисто выжгло пелену тумана и видимость вдруг стала вполне сносной.

Пока я планировал вниз, к краю расселины, передо мной пронеслись картины, достойные самых забористых росфильмовских боевиков.

Разваливались и горели зенитные башни…

Обломки паладинов, волоча за собою клочковатые дымные шлейфы, вонзались в спекшуюся массу ягнувита, высекая из него снопы лиловых искр…

Свежая стая паладинов вырвалась из шахты и растерянно шарахнулась прочь от нее, в относительную безопасность. Но впереди по их курсу встала сплошная стена разрывов осколочно-аэрозольных боевых частей «Оводов» и многие из паладинов устремились к земле…

Мы достигли расселины одновременно с «Тарпанами». Один за другим мои циклопы спрыгивали с небес и, сложив крылья, как зонтики, привычно занимали позиции для стрельбы лежа.

«Тарпаны» раскрыли задние двери боевых отделений.

– Начать выгрузку подрывных зарядов! – скомандовал я.

Но и без меня командиры взводов уже гнали своих подчиненных к машинам, подбадривая циклопов беззлобным матерком.

Все складывалось так здорово и лихо, что волна эйфорической радости вдруг захлестнула меня, и я, сорвав с плеча «Нарвал», выпустил длинную очередь в воздух.

Зачем? Да ни за чем.

Вероятно, что-то подобное почувствовали и экипажи «Тарпанов», потому что все три машины вдруг заработали своими тридцатимиллиметровками.

Разноцветные трассы расчертили слоистый пирог из дыма и гари над шахтой «Берты».

Мы перекантовывали силумитовые заряды из «Тарпанов» на стены расселины.

Работа эта была не то чтобы тяжелой – за нас трудились электромышцы «Богатырей», – но все же требовала известной сноровки и концентрации внимания.

Мои движения приобрели привычную монотонность. И как обычно бывает со мной в таких ситуациях, мои мысли уплыли далеко-далеко…

Я думал о том, что творится сейчас на орбитах Алборза, как бьются с паладинами наши истребители. Гадал, как все прошло у Бондаровича в районе «Антона».

Подробности я узнал значительно позже. Но теперь мне кажется, что, спускаясь во мрак расселины на реактивном ранце, контролируя закладку зарядов, я своими глазами видел воздушно-космическое сражение во всей его полноте.

Рейдер «Кельн», имевший репутацию самого маневренного боевого звездолета Великорасы и прозванный за то «танцующим утюгом», танцевал сальсу между низкой орбитой и стратосферой Алборза.

На подтанцовках выступали пятнадцать корветов ягну. Этой банды хватило бы, чтобы располосовать позитронными лазерами любой линкор или авианосец. Но только не «Кельн».

То ввинчиваясь в тропосферу осенним листом, то выстреливая в черноту Пространства пробкой от шампанского, «Кельн» раз за разом уходил из-под смертоносных уколов позитронных лазеров, не уставая огрызаться зенитными ракетами и своими новомодными автоматическими семидюймовками.

«Изумруд» не мог позволить себе подобных лихачеств.

Он был покрупнее, потяжелее, да и постарше.

«Изумруд» отвлекал силы ягну в другой манере, я бы назвал ее «Емеля-дурак гоняет на печи по ледяным горам».

Для начала «Изумруд» отскочил через Х-матрицу на сотню тысяч километров от Алборза и, выпустив несколько радиошумовых имитаторов, изобразил приближение свежей российской эскадры.

Далее, непрерывно разгоняясь, «Изумруд» устремился к Алборзу по касательной и, разминувшись с его атмосферой в считанных десятках километров, умчался прочь в направлении Макранов.

Затем рейдер выполнил критический разворот с перегрузкой тринадцать g, которую еле-еле удалось понизить до приемлемой восьмерки при помощи реверса силового эмулятора (вот уж что-что, а эмуляторы у рейдера были получше немецких, да и любых других).

И только уже на возвратной траектории «Изумруд» осуществил подъем флуггеров и выпустил последние «Шпили».