Дневник заключенного. Письма - Феликс Эдмундович Дзержинский

всего я в письме не могу, — разные люди понимают по-разному, да и не каждый сумеет переварить в уме все то, что душа выстрадала в муках многолетних скитаний. Одну правду я могу сказать тебе — я остался таким же, каким и был, хотя для многих нет имени страшнее моего.

Любовь сегодня, как и раньше, она все для меня, я слышу и чувствую в душе ее песнь. Песнь эта зовет к борьбе, к несгибаемой воле, к неутомимой работе. И сегодня, помимо идеи — помимо стремления к справедливости, — ничто не определяет моих действий. Мне трудно писать… Я — вечный скиталец — нахожусь в движении, в гуще перемен и создания новой жизни… Я вижу будущее и хочу и должен сам быть участником его создания — быть в движении, как пущенный из пращи камень, пока не достигну конца — отдыха навеки. Задумывалась ли ты когда-нибудь, что такое война в ее действительных образах? Ты отталкивала от себя образы разорванных снарядами человеческих тел, раненых на поле боя и воронов, выклевывающих глаза у еще живых людей. Ты отталкивала эти страшные картины, ежедневно стоящие у нас перед глазами. Меня ты не можешь понять. Солдата революции, борющегося за то, чтобы не было на свете несправедливости, чтобы эта война не отдала на растерзание победителям-богачам целые многомиллионные народы. Война — ужасная вещь. На нас двинулся весь мир богачей. Самый несчастный и самый темный народ первым встал на защиту своих прав — и дает отпор всему миру. Хотела б ли ты, чтобы я оставался в стороне? Альдона моя, ты не поймешь меня, поэтому мне трудно писать. Если б ты видела, как я живу, если б ты мне взглянула в глаза — ты бы поняла, вернее, почувствовала, что я остался таким же, как и раньше.

В Вильно я не был совсем — я только собирался туда, и только с одной целью я хотел там быть — увидеть тебя. Однако я не смог найти нескольких свободных дней. Посылаю тебе вещи из Дзержинова. Очень массивные ценности были конфискованы, согласно нашим законам… Я знаю, что эта конфискация фамильных ценностей огорчит тебя, но я не мог иначе поступить — таков у нас закон о золоте. Присоединяю список посылаемых вещей. Зося в феврале приехала с Ясиком в Москву…

Крепко тебя целую.

Твой Фел[икс]

С. С. Дзержинской

[Харьков)][166] До 13 июня 1920 г.

Дорогие мои Зося и Ясик!

…Здесь уже лето. Все цветет и отцветает, жара. Множество садов… Адская спекуляция. Здесь надо страну еще завоевать продолжительной работой. Не умею быть гастролером. Надо бы здесь поселиться. Не знаю, как решит всемогущий ЦК. А мы увидимся еще во всяком случае — поэтому без сантиментов. Будьте здоровы. Целую вас.

Ваш Фел[икс]

С. С. Дзержинской

Харьков, 13 июня 1920 г.

Зося моя дорогая!

…А я собою недоволен. Вижу и чувствую, что мог бы дать больше, чем даю. Мог бы… Быть может, я слишком нервно истощен, не могу сосредоточиться и взять себя в руки, чтобы щадить силы так, чтобы они дали возможно больше при наименьшей усталости. Надо уметь работать так, чтобы ежедневно давать отдых мыслям, нервам. Я пишу об этом, часто думаю, но знаю, что это для меня лишь благие пожелания. Нет у меня соответствующего характера.

Вообще мое пребывание на Украине оживило здесь работу, придало ей больший размах и дает результаты. Вероятно, я должен буду остаться здесь на более продолжительное время, пока ЦК не отзовет меня обратно в Москву… Эта работа втягивает меня, и я не имел бы ничего против того, чтобы здесь для нее остаться на более продолжительное время… Я не хотел бы вернуться в Москву раньше, чем мы не обезвредим Махно. Мне трудно с ним справиться, ибо он действует конницей, а у меня нет кавалерии. Если бы, однако, удалось его разгромить, то я приехал бы в Москву на несколько дней, чтобы получить дальнейшие указания и разрешить вопросы в Москве.

Целую вас обоих.

Ф. Д.

С. С. Дзержинской

Вильно, 30 июля 1920 г.

Дорогая Зося!

Через полчаса мы едем дальше — в Гродно, а оттуда в Белосток[167]. Пишу лишь несколько строк, ибо нет времени для сантиментов. До сих пор все идет хорошо. Напрягайте с Сэвером[168] силы, чтобы поскорее прислать сюда людей. Они нужны не только нам, но во все армии Польского фронта, ибо мы сами не сможем непосредственно охватить всю линию фронта. Уншлихт переезжает в Минск, хочет работать, но сомневаюсь, хватит ли ему сил и позволят ли врачи.

Целую тебя и Ясика.

Твой Ф(еликс)

С. С. Дзержинской

[Белосток] 17 августа [1920 г.]

Зося моя!

…Вчера мы были в Вышкове, в 50 с лишним верстах от Варшавы, и вернулись в Белосток — мы думали, что уже вчера будем в Варшаве, произошла, однако, как думаю, непродолжительная отсрочка.

Странные чувства рождаются во мне при приближении к Варшаве… это опасение, что Варшава сейчас уже не та, какой она была раньше, и что, быть может, встретит нас не так, как мы бы желали. Наша Варшава, терроризованная и сдавленная, молчит, и мы не слышим ее ясного голоса. По-видимому, и наш ЦК [ЦК Коммунистической партии Польши] не сумел овладеть ни массами, ни политическим положением. Недостает там вождя — Ленина, политика-марксиста. Одно знаю: мы на переломе; борьба в России превращается в международную — решается судьба мира…

Твой Феликс

С. С. Дзержинской

Минск, 25 августа [1920 г.]

Зося моя!

…Опасение, что нас может постигнуть катастрофа[169] давно уже гнездилось в моей голове, но военные вопросы не были моим делом, и было ясно, что политическое положение требовало риска. Мы делали свое дело и… узнали о всем объеме поражения лишь тогда, когда белые были в 30 верстах от нас, не с запада, а уже с юга. Надо было сохранить полное хладнокровие, чтобы без паники одних эвакуировать, других организовать для отпора и обеспечения отступления. Кажется, ни одного из белостокских