Изгнание из рая - Елена Крюкова

Митя представил себе Эмиля верхом на смердящем трупе России. Ее нутро вспорото. Эмиль сидит с ножом над вспоротым брюхом, а оттуда льются широкой кровавой рекой — золото, баксы, рубли. Все красные, будто в крови выпачканные. А Бойцовский, Прайс и иже с ними стоят за спиной Эмиля, облизываются, и тоже в черных траурных фраках, в коричневых смокингах. Ждут своей очереди. Карикатура. Митя потряс головой, отгоняя наважденье. Котя побледнел, потрогал пальцем пушистые усы. Закрыл глаза.

— Единственный, кто может спасти бедную Россию, Митя, — тихо сказал он, тихо и твердо, — это Господь Бог. Надо Богу молиться. Я верующий. Я очень верующий, Митя. Без Бога мы с тобою и все мы — никуда.

Так вошел Котя Оболенский в его жизнь, и Митя тщательно скрывал его и от Эмиля, и от всех других, кто толпился и вертелся вокруг него. Котя видел: человек гибнет, надо спасать. На Рождество Котя взял Митю с собой, повез на могучую Рождественскую монастырскую службу в Кострому, в Ипатьевский монастырь, откуда в Москву в семнадцатом веке привезли Руси нового Царя Михаила Романова. У Коти была своя машина, но она была сломана, а у него не было денег ее починить; Митя еще не купил машину себе — взамен той, что он оставил, по уговору, таганской бандитской шайке; и они отправились в Кострому поездом — Митя уж забыл, что такое поезд, он живо вспомнил, как тащился дальневосточным скорым в Москву из Сибири, вспомнил запах дорожных жареных кур, помидоры, обмокнутые в соль на клочках старых газет, соленые огурцы в банках, яичную скорлупу, вечные дорожные разговоры — от тайного бесстыдного интима до высот философии, от хмельных матюгов до нежной поэзии; и этот запах мазута, эти ухмылки проводниц, эта водка — тайком, в бумажных стаканчиках — при прощанье… Костромской поезд уходил из Москвы с Ярославского в девять вечера, прибывал в Кострому в четыре утра. Митя и Котя вышли из вагона прямо в сине-черную зимнюю костромскую ночь, всю полную крупных горящих в вышине звезд. Млечный Путь виделся ясно-хрустально, переливчато-молочной зимней санной дорогой. Они переждали время на вокзале, взяли теплый, похожий на бурду кофе в буфете, смеясь, сгрызли черствую подошву железнодорожного бутерброда, дождались, пока пойдут первые автобусы, и добрались до Ипатия. Монастырь стоял в розово-морозной рассветной дымке гордо и печально, как белое надгробье. Печаль внезапно сменилась радостью. Зазвонили колокола к заутрене, и Мите почудилось, что белые храмы монастыря — это девушки, это красавицы в белых одеждах. Он вспомнил Изабель в белом платье. Его горло захлестнули слезы. Он не дал себе расплакаться — постеснялся Коти. Стоял сочельник, шестое января.

Они весь день, до начала вечерней службы, провели в монастыре. Котя завел Митю в Троицкий собор. Когда Митя входил под мощные своды, он ощутил тревогу, ужас даже — будто кто-то сильной, крепкой ногой наступил ему на грудь, и вот уже ребра хрустят, и хребет проламывается; но внутри храма его отпустило, снизошло странное успокоение — будто бы он растворился в сгущенном внутри собора времени, стал одной из фресковых фигур, что строго и весело стояли, сидели, летели по стенам, свивались в хороводы, царили и смиренно преклоняли колени. “Гляди, Митенька, — тихо и восторженно сказал Котя, — ведь это фрески Гурия Никитина. Учись”. Митя задирал голову, ослепленно, дивясь, обводил глазами огромное пространство храма, все расписанное, населенное живыми существами — людьми, птицами, рыбами, зверьем, растеньями, богами, — ипостасями единосущего Бога, который, смеясь и радуясь, из-под купола благостно глядел на создание, на творение рук Своих. Какие яркие цвета, будто омытые росой, будто высвеченные Солнцем изнутри. Какие счастливые лица. Где люди, где святые?.. Каждый человек — святой, шептал и кричал ему этот далекий Гурий своими безумными светлыми красками. Каждый человек — Солнце. Ты просто не знал об этом, Митя. Ты шагал в пропасть и тьму, а свет — вот он. Не надо за ним ходить далеко. Он — внутри тебя.

— Котя, — крикнул он, и его голос гулко отдался внутри собора, — гляди!.. Кто это!.. вон, в короне?.. в короне с зубцами?.. там, справа!..

— Там Царь, — ничуть не удивившись, ответил Котя, комкая в руках зимнюю цигейковую шапку, и перекрестился, — Государь Николай Александрович, Митенька, ведь его канонизировали, еще давно, Зарубежная Церковь, а наша — не признала, а вот в Ипатий в подарок из Франции — икону привезли… и всех их, всего Семейства — тоже… вон там, подальше… А что ты не крестишься, Митя?.. Или ты некрещеный?..

— Крещеный, — смутясь, опустив голову ниже плеч, ответил Митя еле слышно, — крещеный… в Сибири бабка крестила… я маленький был, не помню…

— А где же твой крестик?..

— Потерял…

— Так давай я тебе другой куплю… прямо тут, в церковной лавке…

Он так и сделал. Они тихо поспешили ко входу, где на широкой тумбе, на черном бархате были разложены крестики и цепочки, образки и венчальные кольца. “Освященный?..” — спросил у торгующей послушницы. Сероглазая девочка в черном платочке весело кивнула. Котя взял крестик за шнурок руками; его руки слегка дрожали. Митя склонил голову. Когда холодная медь коснулась его кожи, он вздрогнул, и его скорчило, будто бы он вошел по грудь в ледяной источник.

— Ну вот ты и спасен, Митенька, — прошептал Котя, — как же ты мог жить… без этого…

Митю всего трясло. Колотило. Он прижимал холодные ладони к щекам. Будто издалека, услышал он голос Коти:

— А что же ты ни разу не перекрестился, Митюша?.. Перекрестись… Перекрестись, и тебе сразу легче станет… увидишь…

Он поднес тяжелую руку ко лбу. Сложил пальцы в щепоть. Как странно. Он накладывает на себя крест. А куда надо креститься — справа налево или слева направо?.. Темный он. А разве ему это надо было в жизни?.. “Сначала на правое плечо…” — услышал он голос Коти. Он ударил себя ледяным, костяным троеперстьем сначала в лоб, потом в живот, потом — по правому плечу, по левому, все в нем жарко вспыхнуло, будто бы он сделал что-то постыдное, что-то такое, над чем люди будут смеяться; он закусил губу до крови, на глазах его показались слезы, он опять опустил голову, будто виноват был страшно, непростительно виноват и прощенья не ждал, — и заплакал, заплакал неожиданно, навзрыд, взахлеб, как маленький пацанчик, что нахулиганил и не признался мамаше в содеянном. И вот его уличили. И вот он рыдает, хлюпая носом, утирая лицо кулаком.

— Митя, Митя, ну что ты, ей-Богу!.. я рад, я же очень рад… у тебя же так давно этого не было… ты спасешься, Митя, дай срок, верь, только верь… тебе же там, на Пречистенском, тоже плохо было — не оттого, что сердце… оттого, что Дьявол, Дьявол рядом с нами, в нас… слышишь!..