Другой Ленин - Александр Майсурян

Споры о судьбе Каплан. Несмотря на ясное признание Каплан («стреляла в Ленина я»), вокруг ее дальнейшей судьбы разгорелись бурные споры. Глава Советского государства Яков Свердлов 2 сентября на заседании «советского парламента» — ВЦИК — предложил решить ее судьбу немедля:

— В деле есть ее признание? Есть. Товарищи, вношу предложение — гражданку Каплан за совершенное ею преступление сегодня расстрелять.

— Признание не может служить доказательством вины, — возразил ему Петерс.

В руководстве страны столкнулись две противоположные точки зрения. Свердлов считал, что соблюдение всех формальностей, кропотливое выяснение степени вины каждого арестованного будет для революции смерти подобно. То, что Каплан причастна к покушению на Ленина, не вызывало сомнений. Следовательно, всеми тонкостями и деталями — стреляла ли она сама, или только прикрывала других террористов, можно пренебречь.

— Нам объявили войну, — доказывал Свердлов, — мы ответим войною. И чем жестче и однозначнее будет ее начало, тем ближе станет конец.

— С дела Каплан, — упорствовал главный чекист, — мы имеем шанс раз и навсегда отказаться от подмены закона какой бы то ни было целесообразностью.

Большинство участников заседания поддержали точку зрения Свердлова. Вечером на Лубянку приехал комендант Московского Кремля Павел Мальков. У него на руках было постановление, требовавшее выдать ему Каплан.

«У меня была минута, — говорил позднее Петерс, — когда я до смешного не знал, что мне делать, — самому застрелить эту женщину, которую я ненавидел не меньше, чем мои товарищи, или отстреливаться от моих товарищей, если они станут забирать ее силой, или… застрелиться самому».

Малькову пришлось несколько раз приезжать на Лубянку. Уговаривать первого чекиста приезжал и Анатолий Луначарский. Он рассуждал о вопросах вины и преступления мягко, в философском ключе. Дано ли человеку вообще быть только праведником?

«Анатолий Васильевич, — рассказывал Петерс, — дал мне урок русского языка, еще раз деликатно напомнив, до какой степени для моих товарищей я все еще «англичанин». (Петерс долго прожил в Англии. — А.М.) «В каждом из нас, — сказал он, — сидят двое: преступник — пере-ступник и праведник — право-дник, судия»… В то утро я отдал-таки своего судью на расстрел Малькову».

Под «судией» Петерс подразумевал, конечно, не саму Каплан, а внутреннее чувство собственной правоты, «праведности». 3 сентября он решился-таки исполнить приказание. Мальков доставил Каплан в Кремль, во двор автобоевого отряда… О дальнейшем рассказывал сам Мальков в своих воспоминаниях: «Расстрел человека, особенно женщины, — дело нелегкое. Это тяжелая, очень тяжелая обязанность, но никогда мне не приходилось исполнять столь справедливый приговор, как теперь… К моему неудовольствию, я застал здесь Демьяна Бедного, прибежавшего на шум моторов… Увидев меня вместе с Каплан, Демьян сразу понял, в чем дело, нервно закусил губу и молча отступил на шаг. Однако уходить он не собирался. Ну что же! Пусть будет свидетелем…

— К машине! — подал я отрывистую команду, указав на стоящий в тупике автомобиль.

Судорожно передернув плечами, Фанни Каплан сделала один шаг, другой… Я поднял пистолет…

Было 4 часа дня 3 сентября 1918 года. Возмездие свершилось. Приговор был исполнен. Исполнил его я, член партии большевиков, матрос Балтийского флота, комендант Московского Кремля Павел Дмитриевич Мальков, — собственноручно. И если бы история повторилась, если бы вновь перед дулом моего пистолета оказалась тварь, поднявшая руку на Ильича, моя рука не дрогнула бы, спуская курок, как не дрогнула она тогда…»

Газета «Известия» напечатала короткое сообщение: «Вчера по постановлению В.Ч.К. расстреляна стрелявшая в тов. Ленина правая эс-эрка Фанни Ройд (она же Каплан)».

Дискуссии о красном терроре. В целом события 30 августа 1918 года — выстрелы в Ленина и убийство Моисея Урицкого — оказались переломными в отношении большевиков к террору. «В эти трагические дни, — писал позднее Троцкий, — революция переживала внутренний перелом. Ее «доброта» отходила от нее». Большевики решились объявить красный террор, что и было официально сделано 5 сентября. Любопытно, что эту меру поддержали не только сами большевики, но и часть левой оппозиции. Так, журнал эсеров-максималистов «Максималист» 7 октября 1918 года провозглашал: «Красный террор всем врагам народа, буржуазии и всем ее прихвостням!» Газета другой народнической партии — партии революционного коммунизма — «Воля труда» писала 15 сентября: «Нам надо пройти через жестокости красного террора. Как неизбежное зло мы его принимаем».

Меньшевики выразили свое отношение к выстрелам в Ленина и Урицкого отдельной листовкой и в газете «Утро Москвы»: «Как бы ни были идейны и чисты граждане, свершившие это покушение, как бы ни были благородны их побуждения… к этим террористическим актам может быть только одно отношение: возмущение и негодование. Убийство — не доказательство. Спор между сторонниками демократии и сторонниками советской власти не может быть решен ни террористическими актами, ни расстрелами по суду и без суда».

Волна расстрелов «за кровь Ленина и Урицкого» прокатилась по всей стране. Среди казненных в Москве оказались и бывшие царские министры: А. Протопопов, И. Щегловитов и другие. Находившийся под арестом английский консул Роберт Локкарт из тюремного окна 5 сентября увидел нескольких стариков-министров, которых куда-то повели.

— Куда они идут? — спросил он.

— На тот свет, — отвечал ему Петерс.

Журнал «Красный дьявол» тогда отозвался на казнь царских министров следующими стихами (переиначив известные строки Василия Жуковского):

Они жестоко нас давили,При них для нас был тьмою свет…Не говори с тоскою: были.А с благодарностью: их нет.

Другому расстрелянному в те дни, знаменитому вождю черносотенцев доктору Дубровину, советская печать посвящала посмертно такие строки:

Старый партиец с 5-го года.Член партии «Союз русского народа».«Русское знамя» держит любовно.Ну, как не узнать доктора Дубровина?Честное, открытое лицо! Как не любить!Такое открытое, что хочется закрыть!..

Глава ВЧК Яков Петерс говорил в ноябре в интервью меньшевистской газете «Утро Москвы»: «Что же касается расстрелов, то я должен сказать, что, вопреки распространенному мнению, я вовсе не так кровожаден, как думают. Напротив, если хотите знать, я первый поднял вопль против красного террора в том виде, как он проявлялся в Петербурге. К этому — я сказал бы истерическому — террору прикосновенны больше всего как раз те самые мягкотелые революционеры, которые были выведены из равновесия и стали чересчур усердствовать…»