Преступления могло не быть! - Шракбек Кабылбаев

На второй день ознакомила заключенных с текстом письма. Согласились, что оно пойдет от имени Ледяшкина.

Ответ ждали долго. Алексей ходил петухом. На одном из политзанятий сказал:

— Умер ваш Гришка Бродягин. Как есть умер. Нет еще некролога в «Известиях»?

Но письмо все же пришло. Послушать его захотели даже из других отрядов. Фроликов, бывший вор, долго рассматривал конверт. Искал подделки, Почтовые штемпели отвергали сомнения.

— Читайте, Алексей Иванович, — вручила письмо Ледяшкину Налетова. — Вам оно адресовано.

— Что читать? И так все ясно, — уклонился тот.

— Читай, Леха, чего там! — зашумели со всех сторон.

— Дайте я прочитаю, — вызвался Фроликов.

Все притихли.

«Здравствуй, далекий и незнакомый Алексей Иванович! На третий день получил твое письмо. Ты спрашиваешь, правда ли, что я существую на этом свете, и верно ли, что нашлись люди, которые взяли к себе беспомощного инвалида. Все правда, Алексей Иванович! Не веришь, приезжай после освобождения в Новосибирск, встретимся с тобой. Рассказывать о себе не стану. Все так, как написано в газете.

Читал твое письмо родным, которые приютили меня. Огорчились они, что ты, молодой человек, в тюрьме находишься. Дед Осип (ему уже скоро восемьдесят) сказал: «Бродяга твой Алексей Иванович, вижу. Непутевый, наверно. Не верю, чтобы порядочный человек в такое время по тюрьмам прятался. Благо, не война, а то дезертира эдакого под полевой суд отдать надо бы». Когда я заканчивал ответ, дед снова подошел ко мне и заставил написать: «Спроси у него, сукиного сына, когда вообще арестанты переведутся. Знают ли они, вражьи дети, что мне из-за них коммунизма не дождаться».

Не обижайся, Алексей Иванович, на эти слова. Он старик очень добрый, но, видать, обида его взяла, что некоторые люди над молодостью своей глумятся.

Пиши, Алексей Иванович. Желаю тебе скорейшего возвращения домой. А если некуда ехать, приезжай к нам. Деда увидишь, а с его помощью на производство устроишься. Он авторитетный у нас. Гр. Бродягин».

Ждали, что скажет Ледяшкин. Но он молчал. По всему было видно, тронуло письмо. И, чтобы дать человеку собраться с мыслями, Налетова объявила: «Все свободны, могут готовиться ко сну».

По личному делу Ледяшкин значился без определенного местожительства и рода занятий. Так на самом деле и было. Он помнил, что родился в Барабинске. Отец и мать тоже Ледяшкины. Но что с ними, где они, Алексей не знал.

Хорошо бы найти родителей. И Налетова пишет письма в горсовет, в милицию, в адресный стол. Ответы, хотя и с большим опозданием, но пришли. Да, Ледяшкин Иван Иванович и Ледяшкина Варвара Степановна проживали в Барабинске. В 1936 году умерли. Из милиции сообщили, что в городе живет тетка Алексея, Павла Ивановна Ледяшкина. Нина Михайловна связалась с ней, попросила рассказать подробно о родителях Алексея и прислать, если сохранилась, фотографию.

Павла Ивановна отозвалась немедленно. Прислала и фотографию. Старую, но еще отчетливую. На ней годовалый пухленький малыш. Из письма явствовало, что «это есть сам Алешенька».

Налетова пригласила Ледяшкина к себе после отбоя. Он вошел настороженно, снял кепку.

— Садитесь, Алексей Иванович. Как живете?

— Устал жить. Так устал, мочи нет. Да и смысла в жизни своей никакого не вижу. Мне двадцать девять. Выйду отсюда, если доживу, будет сорок два. Кому нужен?

Он замолчал, поморщился и снова заговорил:

— Теперь подобру хочу просить вас. Не терзайте меня, а заодно и себя. Не глупый, понимаю ваше намерение: перевоспитать хотите. Ничего не выйдет.

— У меня к вам совсем другое дело. Тетка, Павла Ивановна, вас разыскивает.

— Нет у меня теток. Никого не знаю. Согласилась бы тетка мой срок разделить!

— Это жестоко, Алексей Иванович. Тетка от вас ничего не требует. Она просто написала, что фотография у нее хранилась, а мать ваша, умирая, просила передать ее вам на память, когда взрослым будете.

— Ну и пусть шлет.

— Она прислала. — Нина Михайловна извлекла из стола конверт.

Ледяшкин долго рассматривал фотографию.

— Можно, я возьму ее с собой? — неожиданно попросил он.

— Конечно, — согласилась Налетова.

Овладев фотографией, Лешка решил запрятать ее подальше. Не хватало еще сказочками увлечься, нюни распустить.

Но какое-то неосознанное чувство подталкивало его к воспоминаниям.

Забравшись на сцену эстрады, он неторопливо закурил. Достал фотографию. Глаза открытые, носик вздернутый. Особенно выделялись губы. Алексей улыбнулся:

— Ну что смотришь, косоротый?

И, не владея собой, стал целовать фото.

Потом долго разглядывал кисть руки на фотографии. Это была рука матери.

— Сильная была, наверное, — подумал он о матери. — Рука вон какая большая…

Грусть охватила Алексея. Все, что осталось от его рода, от той большой жизни, которая прошла где-то там, далеко, — только это изображение руки.

Он почувствовал себя бесконечно несчастным. Нахлынули всякие мысли. Уйти из жизни? Все равно не исправишь ее теперь.

И вдруг представил, что подумают об этом люди. Таких, как он, не жалеют. Таких проклинают. Даже его дружки доброго слова не скажут.

Еще одна мысль не давала покоя. Как покончить с прошлым? Однажды в тоскливую минуту даже заявление сочинил: «Начальнику отряда гражданке Налетовой. Я, Ледяшкин, навсегда порываю с воровской жизнью, а посему прошу…»

Бред! Гнуть спину? Во имя чего? На его век дураков хватит. Другое дело, освободили бы завтра — подумал бы еще. А среди волков жить — по-волчьи выть.

В одиночестве провела этот вечер и Нина Михайловна. Читала, готовилась к политзанятиям, думала о том, что через месяц исполнится двадцать три года ее работы в местах заключения. Вспомнила о войне. Ушел на фронт и не вернулся муж. Незаметно выросла дочь.

В который раз спрашивала себя: правильно ли поступила, когда согласилась работать в мужской колонии? По плечу ли дело?

Нина Михайловна видела, что к ней, женщине, заключенные относятся по-иному.

Бич места заключения — ругань. В ее отряде почти нет сквернословия. Бывали, правда, раньше срывы. Но, узнав, что она где-то рядом, люди немедленно замолкали или одергивали друг друга. Она в матери многим годится. А здесь даже самые черствые вспоминают матерей. Песни о них поют, стихи сочиняют. Фроликов, карманный воришка, однажды сказал: «Пришел к вам, как к матери родной».

Кажется, нет в душах этих людей ничего святого, над всем они уже глумились. Но придет время… Верить в человека — первейшая заповедь воспитателя. И чуткость, не показная, а искренняя. Раньше не думали о чуткости. Какая, мол, чуткость может быть к преступникам? А ведь самое большое счастье сегодня для них — свобода. Увлечь мечтой о ней — вот главный рычаг воспитателя.

Думала она о Ледяшкине и днем. Еще раз перелистывала тетрадь с записями об индивидуально-воспитательной работе. Остановилась на фамилиях тех, кого тот в свое время ограбил. Живут в Иркутске. По его делу выступали свидетелями. Может, написать им? Но о чем?

А хотя бы о том, чтобы сообщили о себе: кто такие, где живут, кем работают, какая у них семья, как дорого им стоило то, что отнял у них Ледяшкин.

Пять писем отправила в далекий Иркутск. Хорошо, если люди поймут. А ответы нужны. Для работы. Главное, чтобы толковыми оказались.

Наконец, получен первый ответ. Потом еще два. Нина Михайловна пошла в отряд.

— Не хотела я тревожить ваше прошлое, — обратилась она к заключенным, но пришлось. Как-то Алексей Иванович Ледяшкин сказал мне: «Ни за что сижу. Подумаешь, спекулянтов ограбил. Так их вешать, паразитов, надо…»

— Да попадись они мне, подлюги, сразу голову оторву, — перебил ее Ледяшкин. — Из-за них, сволочей, семнадцатый год мантулю!

— До сих пор мне казалось, — все тем же спокойным голосом продолжала Налетова, — что вы, Алексей Иванович, человек правдивый. Оказывается, я глубоко ошиблась.

И Нина Михайловна принялась читать:

«Уважаемый товарищ начальник отряда Налетова Н.! Получил ваше письмо. С огорчением узнал, что тот грабитель до сих пор не исправился. Он принес в наш дом горе…»

Заключенные слушали, опустив головы. А когда пришли в себя и оглянулись, Ледяшкина уже не было.

Перед отбоем он зашел к Налетовой. Вид измученный, руки дрожат, говорит сбивчиво.

— Пришел объясниться, Нина Михайловна. Трудное это дело, но знайте: решаюсь неспроста. Неприятное письмо…

Нине Михайловне стало не по себе. Понимала: тяжело человеку. Ведь, может быть, в эту минуту будущее его решается.

— Но я не обижаюсь. Одного хочется: чтобы вы и дальше помогли мне. А я не подведу.

Ледяшкин рассказал и о том, как думает жить дальше. Об одном говорил особенно задушевно:

— Я учиться пойду. Нина Михайловна, на токаря пойду учиться. Вот какая моя мечта.