Бенкендорф - Дмитрий Олейников

Только теперь спасённые и матросы смогли отогреться у кухонного очага. Хозяева раздали чай с ромом. Мичман и генерал переоделись в сухое бельё, любезно предоставленное хозяевами, и, облачившись в халаты, принялись наблюдать в просторное окно за неугомонной Невой.

Бенкендорф признавался, что только тогда, в тепле и безопасности, он осознал всю серьёзность обрушившейся на Петербург беды. Среди пенных валов виднелись головы лошадей и коров, неслись и исчезали мебель и обломки домов, даже кладбищенские кресты, вывороченные из могил. Не было на реке только спасательных судов — ни одного.

Позже Бенкендорф узнал, что обеспокоенный Александр послал единственную уцелевшую сенатскую шлюпку искать своего генерал-адъютанта, но она не возвратилась. Тогда, уже глубокой ночью, император перед тем как лечь спать, приказал разбудить его немедленно, как только вернётся Бенкендорф… Если вернётся…

Возвращение оказалось невозможным: хотя к третьему часу дня уровень воды стал спадать, ветер с моря был силён, а число обломков, в том числе опасных для катера размеров, велико. Стараясь честно исполнить свой долг, экипаж Беляева пробовал выгрести в сторону Зимнего дворца, но после часа бесплодных попыток ввиду наступавших сумерек вернулся к гостеприимным Огарёвым.

Ожидая, когда стихнет ураганный ветер, Бенкендорф размышлял о том, каково императору, правителю гигантской империи и победителю Наполеона, человеку с «прекрасной душой», осознавать, что всей его неограниченной власти недостаточно для того, чтобы спасти город и подданных от неукротимой природной стихии…

Ветер утих только к трём часам ночи. Возвращение катера во дворец представляло полный контраст с недавней безумной гонкой. Плеск вёсел единственного на всей реке судна только подчеркивал необычную тишину. На воде качались обломки, будто после гигантского кораблекрушения. Улицы были темны и пустынны, и оттого сам город казался всеми покинутой руиной.

Бенкендорф просил не будить недавно уснувшего государя ради его скромной персоны (скорее всего, ему и самому безумно хотелось спать). Однако уже в шесть утра он первым докладывал Александру о событиях минувшего дня. Тот ещё не получил официальных рапортов и спешил узнать от Александра Христофоровича максимум подробностей: и о его опасном приключении, и о виденных им разрушениях. Во время разговора император воскликнул: «Я всегда вас любил, но теперь я люблю вас всем сердцем!» Такую фразу невозможно забыть. Для Бенкендорфа она была ценнее, чем та бриллиантовая табакерка с царским портретом, которая была послана генерал-адъютанту, едва тот вышел из кабинета. К табакерке было приложено 50 тысяч рублей. Беляев дополняет, что, по слухам, Бенкендорфу был также прощён «какой-то значительный казённый долг».

Самое время добавить, что в разговоре с государем Бенкендорф не забыл с похвалою отозваться «о мужестве и распорядительности» мичмана Беляева. Тотчас же Александр распорядился наградить моряка орденом Святого Владимира 4-й степени. Как записал Александр Беляев, его брат, восемнадцатилетний юноша, «никак не хотел надеть крест, отговариваясь, без сомнения, от искреннего сердца, что ничего не сделал достойного такой награды, но генерал сказал: “Не ваше дело, молодой человек, рассуждать, когда государю угодно вас наградить”». Матросы катера получили тысячу рублей — гигантскую сумму!

То, какие метаморфозы претерпевают истории прошлого, проходя через «испорченный телефон» устных воспоминаний, невольно продемонстрировал издатель «Русского архива» П. И. Бартенев, пересказавший историю Беляева и Бенкендорфа (в примечаниях к воспоминаниям декабриста Лорера) с довольно сильными искажениями. По Бартеневу, произошло следующее (курсивом выделены «художественные» дополнения):

«Пётр Петрович (Беляев. — Д. О.) командовал дежурным катером у дворца. Государь увидел из окна несущуюся по волнам избу, на крыше которой человек, обезумевший от страха, умолял о помощи. Бенкендорф, находясь на дежурстве при государе, вызвался спасти несчастного, бросился к катеру. Отчаливши от берега, он вскоре увидел опасность, какой подвергался посреди бушующих волн и стремительных порывов ветра, засуетился, вздумал указывать гребцам, как действовать, укоряя их при этом в незнании дела. Беляев, управляющий рулём и сознавая всю ответственность, на нём лежащую, сказал ему: “В[аше] превосходительство, прошу вас людей не смущать, я здесь один командующий, они одного меня должны слушать”. Несколько часов они боролись с волнами, пока настигли избу, успели с великою опасностию причалить к ней (у Бенкендорфа — «без особого труда». — Д. О.) и спасли погибавшего. Пришлось им ночевать на Выборгской стороне, куда помчала их буря. На другой день Бенкендорф, докладывая государю о приключениях своего морского похождения, отозвался с таким сочувствием о хладнокровии и бесстрашии 18-летнего мичмана, что государь пожаловал сему последнему Владимирский крест. Бенкендорф признавал себя обязанным ему своим спасением, и когда в первый раз увидел его в крепости — “Как? вы тут же, спаситель мой?” — сказал он ему с соболезнованием»145.

Героический эпизод в таком пересказе кажется несуразным: император рискует жизнью двадцати человек, чтобы «с великою опасностию» спасти одного; кавалерийский генерал указывает матросам, как надо грести, а его самого учит командовать восемнадцатилетний мичман, за что получает от щепетильного в делах субординации Бенкендорфа не выволочку, а звание «спасителя»…

Но что же ждало двух наших героев по возвращении? Оказалось, что стихия как смогла отыгралась и на мичмане, и на генерале. Когда после службы братья Беляевы пришли домой, в квартире их царило страшное разорение: «Мебель, платье, бельё — всё было почти уничтожено», — поскольку в этом районе (у Калинкина моста) вода стояла выше человеческого роста. Фортепьяно товарища Беляевых, Бодиско, «плавало в комнате со всем тем, что на нём стояло». При этом флотские офицеры «посовестились записаться в список пострадавших от наводнения, которым поведено было выдать пособие»; они решили, что куда больше «было несчастных, которые более… нуждались в пособии от казны».

Бенкендорф, вернувшись к себе, также обнаружил «полный беспорядок»: сараи были разбиты, комнаты первого этажа опустошены, да и состояние второго изменилось не в лучшую сторону: жена приказала загнать наверх генеральских лошадей, чтобы они не утонули. Это было обычным в тот день способом спасти несчастных животных; на набережной Мойки поэт Александр Бестужев загонял на второй этаж испуганную корову, принадлежавшую поэту Кондратию Рылееву…