Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса - Альфредо Конде

Он приподнимает крышку ящика и наблюдает, как гусеницы ползают по листьям, скользя ртом по их кромке и обгрызая их, придавая им новые очертания, тут же сменяющиеся другими, — так прожорливы эти шелковичные черви. Затем он снова опускает крышку и встает со скамьи. Это нечто вроде пантомимы. Ему даже не пришло в голову показать гусениц своим братьям во Христе, несмотря на то что некоторые из них вытягивали шеи, изображая несуществующий интерес. На самом же деле в намерения дона Роке, которые он благополучно осуществил, входило другое: ему нужно было подойти к окну и, стоя там так, что его силуэт отчетливо вырисовывался на светлом фоне, указать на горизонт и, напыщенно жестикулируя и вытянув вперед руку, описать ею полукруг, начиная с востока и охватив обширное пространство, в глубине которого, в самом конце высокого гористого горизонта, виднеются вершины, отчетливо проступающие на фоне ясного предвечернего неба. Расположившись таким образом, он стал показывать места, будто они лежали у него на ладони и он разбрасывал их по всему зеленому пространству.

— Можете говорить все, что угодно, но это я поднял жителей Рибелы и Виламора; жителей Вилачи… и Виласинде, а также Алемпарте. О, если бы не я, это был бы настоящий крах! Жаль, что не все из вас оказались на высоте положения, иначе сегодня мы бы здесь не сидели! — сокрушается он громоподобным голосом, совершая руками колебательные движения сверху вниз, будто взвешивая ими воздух или держа на них тяжесть всего мира.

Может быть, у дона Роке простыни и из шелка, но голос его подобен грому. Он высок, и ему добрых сорок лет. В некий момент, определенный им с судейской точностью, его голос будто завис в воздухе, а взгляд обратился к Коуто, чтобы потом переместиться оттуда к вершинам самых дальних гор Кастело, тех, что скрывают в своих недрах белую глину, за которой теперь охотится этот ненавистный хозяин Саргаделоса, твердо вознамерившийся возвести керамическую фабрику прямо рядом с металлургическим производством. Остальные гости и правда не очень-то прислушиваются к нему. Они давно привыкли к свойственной ему высокопарности, к его гортанному голосу и к высказываниям вроде того, что нет ничего хуже, чем ложная скромность. Однако их тоже беспокоит неуемная деятельность человека, спустившегося с гор, из Оскоса, чтобы подвергать опасности если не их существование, то уж наверняка незыблемость их вековых привилегий.

— А теперь вот фаянс. Это уже слишком, — заключает дон Роке, отмечая одобрительные взгляды своих коллег.

Священники собрались здесь, чтобы поговорить о своих проблемах. Они поступают так время от времени под любым предлогом. Два года назад Вильям Питт[103] приказал разрушить верфи Ферроля, и десять тысяч англичан высадились в Дониньосе с этим столь порочным намерением, но так и не смогли осуществить его, ибо были изгнаны самими жителями с помощью войск, стоявших в столице морского департамента. Мир изменчив, и вчерашние союзники сегодня вполне могут стать захватчиками, ничто не вечно; интересы всех и каждого сталкиваются в зависимости от того, какие наступают дни и какие приходят новые силы. Но им, святым отцам галисийской архиепархии, которой с 1801 года правит дон Рафаэль Мускис, до этого мало дела. Они верят, что их не убудет. Английские лютеране или французские революционеры, какая им разница; если их оставят в покое вместе с их излюбленными привычками и вековыми привилегиями, то пусть приходят и уходят, только бы не беспокоили их, пусть появляются и исчезают, им все равно.

Можно подумать, что Галисия всегда находится в центре циклона, в своего рода безмятежной сердцевине, вокруг которой безумным вихрем кружат ветра и бунтует море. Вот так и теперь. Рядом с архиепископом Компостелы, монсеньером Рафаэлем Мускисом, честолюбивым и беспринципным наваррцем[104], горячим сторонником Святой инквизиции, отстаивающим ее интересы со страстью, достойной лучшего применения, дон Педро Кеведо, эстремадурец[105], епископ Оуренсе[106], и сам епископ епархии Мондоньедо, покровитель французских священников, распространившихся благодаря его гостеприимству по всему взморью Луго. Среди родственников господина архиепископа есть придворные короля Карлоса IV[107], он очень высокомерен и всегда ревностно охраняет свои прерогативы и не умеет скрывать разъедающие его амбиции, которые галисийские клерикалы только поощряют в надежде, что он уберется отсюда; но в то же время они стараются обратить эти амбиции на пользу собственным целям, весьма далеким от тех, что лелеет просвещенный деспот.

На этом своем сборище священники вспоминают мятеж в Саргаделосе. Спустя четыре года после того как сами его подстроили, они продолжают так им гордиться, остаются настолько сплоченными в своем стремлении свести счеты с дерзким хозяином доменных печей, что не перестают отмечать взрывами хохота воспоминания, возникающие под воздействием процесса пищеварения, тяжелого и медлительного, который должен был бы уже давно завершиться, но который все еще терзает большинство из них. Здесь собрались приходские священники из Льейро, дон Антонио Мартинес Варела; из Трасбара, дон Педро Ривера; из Нойса, дон Луис Сольвейра; но некоторые не пришли. Среди отсутствующих аббат из Бурелы, дон Рамон Гарсия Рамос, тот, что расколол алтарь часовни во дворце Антонио Ибаньеса; он уже вернулся из Мадрида, куда его доставили по требованию правосудия, и теперь переживает новые неприятности. Он сбежал из тюрьмы Мондоньедо, и его обнаружили в столице королевства. Сначала хотели оставить его там, ссылаясь на то, что нет денег на его перевозку, но Ибаньес самолично выдал их из своего кошелька. То ли для того, чтобы аббат находился в доступной близости и под властью закона, ныне обратившегося к маркизу благоприятной стороной, то ли как следствие какой-то из многочисленных договоренностей, приведших к окончательному приговору.

— Я сослался на то, что денег, чтобы осуществить его переезд, нет, но об этом стало известно Ибаньесу, и он выложил их из своего кармана, только бы его доставили. Он ненасытный, — вспоминает дон Сантос, писарь из Сан-Мартина-де-Мондоньедо, присутствующий на собрании; именно он по поручению судьи Антонио Коры оказывал воздействие на ход этого дела.

Дон Роке уже давно вновь уселся на свое место спиной к свету, вглядываясь в лица гостей. Четыре года, прошедшие с момента, когда им не хватило сущей малости, чтобы покончить с почти всеобъемлющей властью хозяина Саргаделоса, похоже, лишь способствовали укреплению его могущества. Еще не завершился 1798 год, а Антонио Ибаньес уже преподнес в дар городскому совету Рибадео чугунную ограду, оцененную в три тысячи пятьсот восемьдесят реалов; скорее всего это было сделано для того, чтобы убедить всех, что его присутствие, следы его трудов должны быть у всех на виду, к тому же украсил решетку узором, подобным несравненному кружеву Камариньас[108].

Луис Сольвейра, священник из Нойса, обращается к дону Роке, вспоминая о несчастьях этих лет, способствовавших лишь укреплению власти того, кого они так ненавидели:

— Да, хорошо еще, дон Роке, хорошо еще, что вы вмешались именно тогда: ведь теперь наш друг сделался почетным генералом артиллерии, помощником инспектора четвертого отделения, и неизвестно, кем он потом станет, капитан-генералом армии, вице-королем, да кем угодно, и не знаю, сможет ли кто-нибудь теперь помешать армии выступить в его поддержку, если мы вдруг окажемся в состоянии вновь устроить нечто подобное.

Дон Роке смотрит на него и кивает. Ему прекрасно известно, что Ибаньес за эти годы не только добился звания генерала и, как следствие, права носить военный мундир, но теперь рабочие Саргаделоса военизированы и их не призывают на военную службу, ибо считается, что они состоят на службе у короля, работая на заводе, который снабжает боеприпасами армию. Галисийские юноши — небольшие любители солдатчины, а посему они с удовольствием остаются в Саргаделосе, рядом с родными, имея возможность по-прежнему созерцать море, без которого не мыслят себе жизни. Это недавно подтвердил и священник-отступник Шоан Антонио Поссе, хорошо еще, что он сейчас в Леоне[109] и не докучает никому в этих краях. Мануэль Пардо Андраде придерживается того же мнения, но он утверждает, что причиной тому еще и язык, поскольку, по мнению галисийцев, разговаривать на чужом языке по принуждению не слишком-то приятная вещь, это не очень их вдохновляет. Оба эти священника — ренегаты, большие любители оказать поддержку любой авантюре, расшатывающей общественные устои, да к тому же они, вполне возможно, еще и масоны.

Сборище призвано направить присутствующих в русло вновь обретенных надежд, а посему собравшиеся постоянно обращаются к воспоминаниям, сопровождая их все более шумными взрывами хохота; они вспоминают о том, что произошло четыре года назад, чтобы отвлечься от недавних неудач. Как получилось, что этот несчастный просветитель так легко справился с ними, когда они решили помериться с ним силами? В 1801-м, в первый год нового века, он арендовал девятую часть десятичных сборов провинции Луго, которые Папа Пий VII[110] пожаловал в качестве привилегии испанской монархии, а на следующий год добился благоприятного решения суда по делу мятежа девяносто восьмого года. Вот это-то больше всего и гложет их. Это да еще то, что он испросил титул маркиза Саргаделоса.