Человек маркизы - Ян Вайлер

верь, хочешь не верь, – сказал по телефону мой отец, – стоим мы, значит, у могилы, и пастор говорит речь. Мы все действительно расчувствовались. И в самый сокровенный момент его сестра Хильдегунд открывает свою сумочку, блюёт в неё и снова её закрывает. С полной невозмутимостью. Октопусу бы это понравилось.

Вместо горсти земли Клаус с выражением глубокой скорби бросил на гроб четыре неоплаченные подставки под пиво.

Раз или два в год я езжу к моему отцу. Производственный двор почти не претерпел никаких перемен, но транспортная экспедиция в какой-то момент заасфальтировала площадку, и моя лужа исчезла. Склад же остался таким, как и был. По-прежнему огромный занавес разделял помещение надвое, хотя один из отсеков теперь пустовал. Отец по-прежнему разъезжал по Рурской области, обеспечивая своих клиентов запасными болтами, хотя клиентура постоянно сокращалась, потому что когда в квартиру въезжали другие жильцы, то договор гарантийного обслуживания терял силу: просто никому не приходило в голову вписать номер телефона Рональда Папена в акт передачи жилья. Маркизы постепенно заменялись другими, и звонков становилось всё меньше.

Мы разъезжали по Рурскому бассейну, ели мороженое или слушали музыку. Однажды я приехала к нему на Рождество. Тогда у меня был роман с одним коллегой из театра «Берлинский ансамбль», и он поехал со мной – скорее неохотно. Рональд Папен установил на складе огромное рождественское дерево, а на первый день Рождества заказал столик. Я безумно радовалась, потому что столик тот стоял в «Акрополисе» в Унне, занимающем первое место по части луковых колбасок. Там мы сидели, и мой отец и я безумно веселились, тогда как Роберт чувствовал себя явно чужим здесь. Он просто не улавливал, какой смысл в этой причуде. Вскоре после этого мне пришлось с ним расстаться.

Иногда я спрашивала Рональда Папена, какие у него планы, но он не понимал моего вопроса. Он просто жил себе мирно и тихо. До прошлой недели.

Склад

Мой отец умер, как и жил: тихо и никого этим не обременив. Он не был болен, он не въехал в припаркованный грузовик, он не совершил самоубийство и поэтому ни с кем не простился.

Мне позвонил Лютц. Номер он нашёл в адресной книге папы. Он был совершенно раздавлен и говорил довольно мягко.

– Твой отец умер.

Я как раз стояла в сырном отделе супермаркета. Там, в Кёльне, у меня был ангажемент и шли репетиции. Странным образом такие вещи потом помнишь очень точно: я как раз думала, какую гауду мне купить – зрелую или молодую. Шок и скорбь возникают только потом, они просочились сквозь тело и первым делом выдернули землю у меня из-под ног, когда я уже была в Ханвальде, в моей прежней детской комнате. Я поселилась на четыре месяца к Микулла, пока шли репетиции. И планировала на выходные съездить к отцу. Он уже ждал и предвкушал, хотел даже испечь пирог. Мраморный. Мы твёрдо условились, а уж перед этим не умирают.

В тот момент, когда Лютц сказал, что мой отец умер, я среагировала на это скорее спокойно, потому что я ему не поверила. Может, Лютцу просто показалось. Может, папа просто уехал на пару дней. Хотя сама эта мысль говорила в пользу того, что он умер. Он скорее умрёт, чем уедет. Но я в тот момент не хотела этому верить.

– Что за чепуха?

– Ким, мне очень жаль.

Лютц за час до того пришёл к складу, чтобы одолжить у Рональда Папена кое-какой инструмент. Он крикнул от двери:

– Картон? Эй, Картон! Слышишь?

Потом он вошёл и сразу проследовал за занавес в ту часть склада, где мой отец хранил свои инструменты – с тех пор, как переоборудовал мою каморку в спальню. Лютц нашёл то, что было ему нужно, и снова вышел в переднюю часть, чтобы написать Рональду записку. Потом он положил её на кухонный разделочный стол: «Я взял у тебя взаймы берлинский резак. И катушку с оранжевым кабелем. К тому же, она моя. Лютц».

Но как-то Лютцу показалась странной тишина, тем более что машина стояла перед дверью. И обычно Рональд Папен просыпался, когда его звали. Кроме того, было уже одиннадцать утра. И Лютц заглянул к нему в спальню. А там лежал мой папа, как будто спал. Он не был укрыт и полностью был одет. Выглядело так, будто он просто прилёг. Наверно, ему стало нехорошо, и он подумал, что надо полежать. До мысли, чтобы сказать об этом своему другу Лютцу или вызвать скорую помощь, он не додумался. Не хотел никого беспокоить. Он прилёг на кровать и заснул.

– Рональд? Рональд? Рональд! Проклятье!

Лютц сразу позвонил в неотложку, прибежал Ахим, и они вдвоём попытались реанимировать Рональда Папена. Потом приехал врач и констатировал смерть. У моего отца остановилось сердце. Вскоре после этого Лютц и позвонил мне. Я поехала в Ханвальд и информировала маму и Хейко, которые в саду испытывали какой-то абсурдный тренировочный аппарат для игроков в гольф.

Мы с мамой обнялись, Хейко отключил тренировочный аппарат и сказал:

– Ах ты, пакость какая.

Потом он присоединился к нам, и мы сообща справляли тризну по моему отцу. Хейко предложил меня сопроводить, но я не хотела. Он мучился оттого, что так никогда и не поговорил с Рональдом Папеном. Никогда не надо откладывать такое на потом, ведь не знаешь, когда у тебя внезапно остановится сердце. Я собрала сумку, одолжила у Хейко машину и поехала в Дуйсбург.

Со склада его уже увезли. Его машина стояла у входа, как обычно. Я припарковалась и не осмеливалась войти внутрь. Постояла, потом направилась в «Пивную сходку Рози». Мне хотелось водки. Эту фразу я произносила за всю мою жизнь не больше двух-трёх раз.

Я рассчитывала на то, что увижу там за стойкой вечно усталого Клауса, может, и Лютц там, если у него не очень много работы. Ахим обычно приходит под вечер. Мне было всё равно, кого из них я там застану, лишь бы хоть кто-то из них там был. И сопровождал бы меня потом внутрь склада. Я была не уверена, что смогу сама.

Я нажала на ручку, дверь открылась тяжело, как всегда, и я ступила в темноту «Пивной сходки Рози». Первое, что я увидела, было угловатое лицо Клауса, оно взирало на меня усталым взглядом. Но Клаус стоял не за стойкой, а сидел перед ней на истёртом барном табурете. А за стойкой стоял Алик.

– Привет, Ким, – сказал Алик.

– Привет, – сказала я.

Клаус