Заговор францисканцев - Джон Сэк

Однако несколько слов письма встревожили девушку. Может быть, это просто манера речи, свойственная торговцам, но она мысленно вздрагивала, натыкаясь на сравнения с «сокровищем» и «богатством». Невольно задумаешься, в любви ли дело или он просто рассчитывает на ее состояние, чтобы исполнить свою мечту о дальних странствиях с торговыми караванами? Или знакомство с алчными женихами вроде Роффредо Гаэтани сделало ее слишком подозрительной?

Бросилось в глаза и слово «Катай» Она помнила рассказы Орфео про незнакомого ей друга Марко, который впервые увидел отца на семнадцатом году жизни. Я не позволю на столько лет бросить своего ребенка, – подумала Амата, – да и себя тоже! Ей вовсе не хотелось быть замужем на словах и вдовой – на деле. Это им с Орфео придется решить заранее. К счастью, после того как дядя Гвидо взял на себя опеку над ее имением, замужество из необходимости стало лишь приятной возможностью.

Позади послышались шаркающие шаги. Проходя мимо, дядя оглянулся на девушку: руки заложены за спину, губы поджаты от любопытства.

– Письмо от Орфео, – объяснила Амата. Дядя промолчал, но она отозвалась на вопрос в его глазах. – Я знаю, что должна бы его любить, но меня иногда беспокоят некоторые его слова. Одно знаю точно: я его предпочитаю всем другим мужчинам. Скажи, дядя, это достаточное основание для замужества?

Гвидо усмехнулся с пониманием мудреца, уже оставившего этот океан позади.

– Ответ ты получишь, когда снова увидишь его, Амати-на. Между прочим, и тот, кто женится по любви, иной раз понимает, что любовь день и ночь напролет бывает утомительна.

Амата выпятила губы, обдумывая новую для себя мысль.

– Но если я выйду замуж по какой-нибудь другой причине – разве мне не придется все равно научиться любить мужа – чтобы спасти нас обоих от отчаяния?

– Ты справишься, детка, – заверил ее дядя. – Ты выжила среди варваров – переживешь и брак с Орфео, не сомневайся.

Он продолжал прогулку, размышляя про себя: «Странное поколение. Жениться по любви! В мое время такого не бывало».

Орфео накинул поверх туники самое чистое из своих блио, пригладил ладонью волосы и проследовал за посланцем папы в трапезную миноритов. Григорий пригласил его, как племянника святого Франциска, отужинать этим вечером с ним и братьями, которым предстояло выступать на второй день собора.

Свита понтифика занимала весь верхний стол. Орфео поймал взглядом руку, махнувшую ему с нижнего конца зала. Фра Салимбене приберег ему место на скамье между собой и фра Джироламо д'Асколи – братом, который устроил Орфео свидание с папой. Маленький подвижный Джироламо, с тонким лицом, серебристой тонзурой и яркими голубыми глазами, казался особенно хрупким рядом с тяжелой, оплывшей фигурой Салимбене.

Григорий сегодня был в превосходном настроении, и сияние его улыбки освещало все общество. Благословляя трапезу, он добавил благодарственную молитву за благополучный исход первого дня Собора, и особенно за состоявшееся примирение с Восточной церковью.

Утром, войдя в Лионский собор, Орфео оказался зажатым у двери толпой, набившейся в поперечный неф. Впрочем, из предварительных разговоров с Григорием он, и не слыша, знал, что первым на обсуждение выставлен вопрос о прекращении раскола церквей. Привстав на цыпочки и вслушиваясь в перешептывания соседей, Орфео нашел глазами яркие облачения делегации восточной церкви, как раз когда священники вышли вперед и преклонили колени перед папским престолом, объявив во всеуслышание: «Мы принимаем главенство и все обряды Западной церкви». Далее они согласились с каждым из утверждений папы, среди которых был богословский вопрос «filioque», утверждавший исхождение Святого Духа от Отца и Сына, а также использование опресноков при литургии евхаристии.

Пока Григорий выражал свое удовольствие событиями дня, Орфео шепнул фра Джироламо:

– А что выигрывает от этого Восточная церковь?

Он не сомневался, что Джироламо, бывший посланником Григория перед императором Византии Михаилом Палеологом, отлично разбирается в тонкостях торговли.

– Очень немногое, – тихо и торопливо шепнул в ответ монах. – Мы обещали допустить греческую литургию.

– И только?

– Вы должны понимать, юный мирянин, что отступление Михаила не имеет ничего общего с религиозными материями. Его империи с каждым годом все более угрожают сарацины. Ему нужна военная помощь, и торговаться не приходится.

Окунув хлеб в чашку с бульоном, монах добавил с легкой усмешкой:

– Господь осуществляет свои намерения самыми удивительными средствами, не пренебрегая даже сарацинскими полчищами.

За столами стало шумнее, и фра Салимбене вмешался в разговор:

– Можно не сомневаться, что следующий вопрос дастся святому отцу труднее. Кардиналам понадобилось четыре года, чтобы избрать его после смерти Климента, а теперь он хочет после смерти папы запирать их по отдельным кельям. И готов лишить доходов на все время, пока проходит конклав – до избрания нового папы.

– И не только это, – Джироламо. – день будет не легче. Начнется разбор обвинений против белого духовенства. Несмотря на то, что среди прелатов – кардиналов, епископов и архиепископов – теперь было немало представителей орденов миноритов и проповедников, Григорий по-прежнему считал, что все зло мира исходит от белого духовенства: от священников и прелатов, не принесших обета послушания никакой религиозной общине.

Салимбене утер рукавом струйку соуса, стекающую по складке подбородка, и подмигнул, усмехнувшись:

– Non est fumus absque igne. Нет дыма без огня. И как бы тут не подпалило кое-кого из кардиналов.

– В том числе и вашего кардинала Бонавентуру?

Салимбене явно позабавила наивность молодого мирянина, который, впрочем, и сам чувствовал свое невежество в подобных материях.

– Нет-нет, – отозвался монах, – он же сам выступает с обвинением против белого духовенства!

Орфео вслед за обоими монахами нашел взглядом фра Бонавентуру, сидевшего рядом с папой. Кардинал сражался с особо жирным куском окорока.

– Наш генерал становится таким же округлым, как ты, фра Салимбене, – с озорной миной заметил фра Джироламо.

Слово «округлый» он выговорил с особой отчетливостью опытного оратора, так что оно прокатилось вокруг и отдалось от его тарелки еще до того, как скатилось с губ.

– Да ему и пора бы. Хотя, обрати внимание, его полноте недостает моей жизнерадостности и румянца. На мой вкус, он бледноват. И эти темные круги вокруг глаз... – Салимбене в притворном сочувствии качал головой. – Даже его святейшество за него беспокоится. Видишь, как озабоченно смотрит?

Орфео ухмыльнулся, одобряя насмешки над Бонавентурой, перед которым трепетал чуть не весь мир. За время, проведенное в Лионе, он уже не раз слышал мнение, что папа прочит генерала миноритов себе на смену – печальное положение дел с точки зрения аматиного отшельника.

Он возвратился к вопросу завтрашних дебатов.

– Кажется, стоит отказаться от завтрака, чтобы занять место в первых рядах.

– Зрелище стоит того, чтобы посмотреть на него вблизи, – согласился Салимбене. – на завтра кусочек хлеба. – Монах своим ножом отхватил полковриги и протянул Орфео. – К тому же, если вы до сих пор не видели витражей собора на рассвете, вас ожидает еще одно диво.

Из теплого июньского утра Орфео шагнул в холодную мглу собора. Насколько он мог видеть в свете единственной свечи, горевшей на главном алтаре, кроме него здесь никого пока не было.

С тех пор как Орфео бывал здесь мальчиком, вырос не только город Лион. Собор продолжали украшать, и теперь весь Прованс хвалился его неподражаемыми витражами.

В Лионе маленький Орфео побывал всего однажды с отцом, приехавшим на ежегодную полотняную ярмарку, начинавшуюся после Пасхи и длившуюся до конца весны. Собор тогда только строился. На глазах Орфео благородные господа и дамы склоняли голову под ярмо и, как тягловая скотина, тянули на стройку телеги с камнем и бревнами, маслом и зерном. Ночью строители выстраивали телеги полукругом, и на каждой горел огарок свечи или фонарь. Они коротали бдение пением гимнов и кантон, раскладывали на телегах болящих, а потом подносили каждому или каждой мощи святых ради их исцеления.

Пока в его памяти всплывали картины той поездки, глаза привыкли к темноте, и перед ним медленно проступили очертания собора. Орфео увидел, что он лишен приземистой тяжести романских церквей его родины. Тонкие колонны устремлялись в небо, заставляя возводить взгляд к своду, отыскивая глазами высшую точку в надежде обрести там божественные тайны. Все было направленно вверх, к небесам. Орфео решил, что церковь понравилась бы дяде Франческо, хотя и обошлась, конечно, очень дорого. То, что ранние ордена копили и приумножали, его дядя развеивал и разбрасывал, оставляя братию на волю четырех ветров. Слово «движение» определяло его во всех смыслах, так же как этот собор.