Диагноз: Любовь - Мегги Леффлер

Я никогда не научусь завязывать узлы.

Глава 21

Совмещение силы и слабости

Несмотря на все многообразие форм, генеральный план Великого Архитектора, которым он пользовался, создавая мир, был основан на объединении слабости с наибольшим из возможных значений силы.

Мы с Беном были готовы улыбнуться в любую секунду, как только она откроет глаза.

— Как давно вы здесь стоите? — спросила Роксана.

— Пять-десять… пятнадцать минут — максимум, — сказал Бен, опираясь на поручень больничной каталки.

Роксана недовольно покачала головой.

— Вы должны были разбудить меня, — с укоризной произнесла она.

— Мы не собирались тебя будить, — ответили мы.

— А следовало бы.

— Нет, Роксана.

Так мы и препирались, тратя приобретенное время, — приобретенное потому, что Роксана, судя по всему, уже не страдала от боли, ее не бил озноб и она снова была в здравом уме.

— Как ты себя чувствуешь, Роксана? — участливо поинтересовался Бен.

Она недовольно нахмурилась.

— Ой, черт, хорошо. Спасибо. Бен, ты не мог бы оставить нас на минутку?

Волна облегчения схлынула с лица Бена, оставив песок нервного страха.

— Конечно, конечно, я буду… Пойду чего-нибудь съем… И поищу остальных.

Всю ночь, пока через капельницы в тело Роксаны вливались антибиотики, Алисия спала у ее больничной койки, а мы все сидели рядом почти до полуночи, а потом уехали, чтобы вернуться рано утром. Сейчас Ди отправилась за едой и кофе.

— Я не думаю, что мне станет лучше, — устало произнесла Роксана, когда дверь за моим братом закрылась. Каким-то чудом ей досталась отдельная палата из тех, которые обычно приберегают для критических больных или больных с острыми инфекциями. Но уединение было приятно.

— Как пакет? Дренирует? — спросила я, проверяя пластиковую емкость, висящую на стойке у кровати. — О, прекрасно. Там полно зеленой жидкости.

Я просто пыталась сказать что-то приятное. Но у меня было такое ощущение, будто все мы сейчас присоединены к пластиковому мешочку и зависим от его работы.

— Грубо, не так ли? — спросила Роксана. — Я не знала, что медицинское оборудование является поводом для шуток.

— Ну, скоро его снимут, — сказала я.

Онколог вчера пояснил, что если печень и тонкий кишечник нормально воспримут вшитые катетеры и не начнется омертвение, то скоро громоздкий пластиковый резервуар можно будет убрать, заменив его колпачками.

— Ура, — сухо отозвалась Роксана. — Меня заткнут колпачком и отправят домой, в теплую постельку, и вы сможете пригласить сестру Лавинию, чтобы она снова попыталась проткнуть меня насквозь шприцем со смесью физраствора и желчи.

Внезапно появилась сиделка, которая начала протирать пластиковые трубочки. Она явно была незнакома с таким понятием, как «аккуратное обращение».

Роксана выглядела жалко: кожа была желтой, глаза ввалились, а лицо напоминало обтянутый кожей череп, как у узника концлагеря.

— Так… как ты себя чувствуешь? — спросила я.

Она попыталась слабо рассмеяться, но тут же остановилась, скривившись от боли.

— Печень болит?

— Спина, — ответила Роксана. — Посмотри, что у меня со спиной. Там что-то давит или колет.

Я осторожно приподняла Роксану за плечи и помогла сесть, чтобы осмотреть ее спину; каждый позвонок выпирал из-под кожи, словно рыбий хребет. Воспользовавшись случаем, я поправила и подушку. Ни на подушке, ни на спине не было посторонних предметов, так что, скорее всего, она страдала от боли в диафрагме. Я нежно дотронулась до ее желтой кожи — так же нежно, как я когда-то впервые коснулась руки Мэттью Холемби.

— Где? Здесь?

— Нет, левее… да… здесь, — сказала она. — Надави на это место.

Я пыталась не давить сильно. Она казалась слишком хрупкой для активного массажа.

— Как ты думаешь, Ди в порядке? — спросила Роксана.

— Думаю, да.

— Ты говорила с ней?

— Да, но… мне кажется, она сама хотела поговорить с тобой.

— Она не может со мной разговаривать. То есть может, но в то же время… Все изменилось. Мне трудно… — медленно произнесла Роксана, нахмурившись, — кого-либо успокоить.

— Тебе и не нужно этого делать, — сказала я, все еще массируя ей спину.

— Хватит, уже хватит, милая.

Стараясь не сделать Роксане больно, я помогла ей опуститься на подушки. Она вздохнула с таким облегчением, словно то усилие, что потребовалось от нее, чтобы лечь, было равносильно долгому бегу.

— Я не ожидала, что это случится так быстро, — прошептала Роксана. — Я была настроена вести себя, как Жанна д’Арк, а оказалась жалкой неудачницей, хнычущей от боли.

— Ты не хнычешь, Роксана. Ты одна из самых сильных личностей, которых я знаю.

Вздохнув, она ответила:

— Надеюсь, что в аду будет легче, чем здесь.

— Прекрати говорить про ад! — воскликнула я, хотя понимала, что она далека от того, чтобы шутить.

— Я ханжа, Холли, а все ханжи попадают в ад. Я не следовала своим собственным правилам. Я не придерживалась даже «гардеробной заповеди»: ты должна выкинуть что-то, если покупаешь новую вещь. — Она тяжело вздохнула. — Когда мы улетали из Соединенных Штатов, мне не хватило чемоданов, чтобы упаковать одежду, и пришлось использовать зеленые мешки для мусора… И вот теперь я уж точно привлекаю к себе внимание…

— Роксана, никто не попадает в ад лишь за то, что у него слишком много одежды. Кстати, мы все ханжи.

Она подняла руку.

— Что ты хочешь? — встрепенулась я. — Чего-нибудь выпить?

— Посмотри на столик. Видишь на нем журнал? Алисия принесла его сегодня ночью.

Это было регулярное издание «Внешний мир» с фотографией велосипедиста из «Тур де Франс». С обложки на нас смотрел съезжающий со склона спортсмен, а рядом был подзаголовок: «Он победил рак и целый мир!»

— Я когда-то спала с этим парнем, — сказала Роксана.

— Лансом Армстронгом? — Я застыла от удивления.

— С другим парнем. Не таким известным. — Она показала на фотографию в уголке обложки. Это был мгновенный снимок мужчины в дутом жакете и защитных очках, съезжающего на сноуборде с горы.

— Один из моих нью-йоркских клиентов, брокер с Уолл-стрит, который хотел узнать, как будут колебаться курсы его акций. Ему исполнилось пятьдесят пять, и он покорил Эверест. Там есть статья, в которой он пытается убедить нас, поколение, родившееся во время демографического взрыва, выйти за рамки и жить. Ловить момент… Ха!

Роксана открыла глаза, но не улыбнулась.

— Мой мир сократился до размеров больничной койки, на которой я лежу. Не говорите мне, что надо жить. Скажите это той штуке, которая грызет меня изнутри!

— Роксана, у тебя есть время. Сепсис — это шок и… отсрочка, — сказала я. — Но болезнь не победила тебя. И ты еще можешь совершить вещи, которые запомнятся всем.

— А эта пропаганда «победи-свой-рак» просто бесит меня! — Роксана проигнорировала мои слова. — Словно все, что требуется от человека, — это настроиться на нужный лад, и он тут же исцелится. Он победил рак. Он сказал раку: «Отвали!» Почему нельзя сказать «выжил»? Разве этого недостаточно для чуда? Неужели обязательно объявлять его победителем, заставляя всех остальных, кто постепенно сходит в могилу, чувствовать себя неудачниками? Никто не говорит, что Отто Франк победил холокост, говорят, что он выжил. И не говорят, что его жена, дочери и все остальные, попавшие в газовую камеру, не смогли победить смерть, поскольку утратили позитивный настрой.

— Роксана, прекрати. Ты еще не шагаешь к могиле. Преврати свою жизнь в череду хороших моментов, измени исчисление времени, — сказала я то, что обычно говорила мне мама, когда я не находила сил начинать новый день. — От часа до часа очень долго, это блок из шестидесяти минут, а шестидесятиминутный блок…

— Никто не может считать жизнь по минутам, — возразила Роксана.

— Завтра все переменится, вот увидишь, — продолжала настаивать я. — Тебя снимут с капельниц. И мы пойдем по магазинам.

— С какой целью мы пойдем по магазинам? Выбирать привлекательный гроб? — не скрывая раздражения, спросила она. — Я даже не могу выйти из дома. Люди будут таращиться на мою желтизну и на пакет с желчью.

— Сходим в тот магазин косметики. Скажем им, что ты попробовала их очищающие средства и теперь очень разочарована результатом.

Она уставилась на меня, а потом сделала мне подарок на день рождения: громко и искренне рассмеялась.

Несмотря на тяжелое чувство, которое вызывала приближающаяся смерть у всех, кто был в зоне ее досягаемости, мы все равно ощущали себя как в тумане, не веря в то, что разворачивалось на наших глазах, против чего мы были бессильны. Каким-то образом этот звонкий смех развеял туман и оказался единственным настоящим звуком в комнате.