Старость аксолотля - Дукай Яцек

– Нам не протиснуться.

– (шум) Как это все тут оказалось?

Часть обломков вплыла в главный коридор, нам приходилось отпихивать камни с многокилограммовой массой и еще следить, куда они потом улетают, рикошетом рассыпались в замедленном темпе, будто бильярдные шары. Двигавшийся впереди Радист, тяжело дыша, предупредил об исключительно тяжелой преграде, которую он только что оттолкнул, и лишь направив на нее два фонаря, мы увидели, что, медленно вращаясь, пролетает над нашими головами, на миг вырванное из черного молока: труп человека в разодранном надвое комбинезоне. Радист оттолкнулся плечом от стены, развернулся вокруг сломанной балки, передал импульс банке со смазкой и уперся пятками в потолок.

Мы зависли вокруг, нервно облизывая его языками света.

– (шум) (шум)

У него отсутствовала левая половина головы. Разрез наверняка был сделан лазером – осталась ровная плоскость от макушки черепа до кости ключицы, extremitas sternalis[195] и manubrium sterni[196]. Оттуда произрастал раскидистый куст кремниевых и медных схем, ниобиево-танталовых диодов, вакуумных ламп, длинных резисторов на оловянных жилах, в клочьях порванной изоляции и загустевшего тавота. Из corpus callosum[197] торчал вкрученный вертикально в обледеневшую мозговую ткань считыватель ферромагнитной ленты.

– (шум) Доктор?

Я осторожно раздвинул материю комбинезона. На белой майке следов крови не обнаружилось. Мужчина застыл с раскинутыми, будто для полета, руками, подогнув ноги. Правый его глаз – ледяной рубин – с маниакальным напряжением таращился в бесконечность между локтем Пассажира и коленом Радиста. Прежде чем он замерз, в глазном яблоке лопнули все кровеносные сосуды. Правая половина рта застыла в полукрике, показывая половину языка. Слева ему соответствовала половинка перфокарты. Я вырвал ее из этого кустарника обезумевшей электроники. Код на краю описывал элемент некоей техногаторской процедуры. Я передал карту Радисту. Тот записал код и спрятал ее в карман скафандра.

Вспомнив про карманы в комбинезоне трупа, я обшарил их, но не нашел ничего, кроме карандаша, нескольких резиновых прокладок и связки проводов. Однако при этом я обратил внимание на левую кисть покойника – лишь посветив вблизи, заметил, что ногти на ней на самом деле не ногти, их заменили квадратными эбонитовыми пластинками. Кожу кисти покрывала густая татуировка машинного штрихкода. Я отвернул рукав комбинезона. Татуировка шла вдоль всей руки. Либо ее сделали до смерти космонавта, либо уже после кто-то снова одел мертвеца.

– (шум) Доктор?

– Понятия не имею. Наверняка он погиб раньше. Но как, и что это вообще такое…

– (шум)

Повинуясь некоему абсурдному рефлексу, я повел фонарем в обе стороны в глубь коридора. Не наблюдает ли кто за нами, не подкрадывается ли? Но во мраке возник лишь хаос машинной могилы, движущийся и неподвижный.

– (шум) Де Грэ, третья волна, «Резонанс Трутня».

– (шум) Что?

– (шум) Этот космоарт в свое время уходил на Луне за триста тысяч. Теперь это банальность. Простейшие контрасты человек-машина. Вы видите всю топорность подобного рода симметрии.

У меня запищал кислородный таймер. Я предупредил их, и они замолчали. Я считал показания датчиков излучения. Ничего не изменилось. Где мы находились по отношению к оси вращения остова корабля, нашей «жемчужины» и защиты? Радист какое-то время изучал свои записи. Я закусил губу. Мы не слишком хорошо все продумали и наверняка не успеем вернуться в «жемчужину». Предполагалось, что нас прикрывает фланец атомного реактора какого-то из этих разрушенных кораблей или поселений. Но зашли ли мы достаточно далеко в глубь «Беовульфа», за пределы вектора пробитой в нем дыры? Радист считал метры и повороты. Он должен был знать.

– (шум) Окей.

И все же мы замерли возле трупа на долгие секунды, ожидая прилива солнечной бури, панического писка датчиков. Три светящихся диска бесцельно кружили по стенам, камням, трупу, обломкам машин и мебели; выброс адреналина в сотни раз умножал любое движение, любой танец света. Миллиметровое дрожание дюз проявлялось в двухметровой дуге прожектора.

Именно тогда мне показалось, что в гуще испуганных мыслей за движущимися завесами мусора высветилось некое другое движение, более резкое, неравномерное, движение иной, более крупной формы – там, у дна коридора-шахты, по которому мы уже прошли. Будто получив укол адреналина в сердце, я тут же вернулся туда мыслями и светом – но нет, ничего конкретного уловить уже не удалось.

Тик-тик-тик… мы переждали ожидаемый удар бури, и ничего не произошло – стрелки едва дрогнули. Нам ничто не угрожало. Однако настроение наше необратимо изменилось – если прежде нас толкало вперед свойственное исследователям и первооткрывателям волнение, то теперь от него мало что осталось. Уже не только я один размахивал фонарем, движимый не столько любопытством, сколько страхом. Круги, овалы и изогнутые пятна света прыгали по потолку, полу, стенам, липли к дрейфующим в коридоре предметам, то и дело нацеливаясь назад, на то, что оставалось позади. И под этими нервными лучами-взглядами перед нами возникали очередные загадки «Беовульфа».

Бездействующий робот неизвестной модели, воткнувшийся в стенную плиту, будто та налетела на него из-за угла разогнавшейся гигантской массой. Он был величиной с пылесос и состоял исключительно из замысловатой системы передач и зубчатых колес; нам не хватало воображения, чтобы сообразить, для чего он мог служить. В нескольких метрах дальше мы заметили стенную панель, сплошь покрытую ровными рядами и колонками цифр. Цифры были меньше сантиметра в высоту, казалось, будто их выжигали кислотой. Радист в первом порыве хотел их записать, но быстро сдался, поскольку на это потребовалось бы несколько часов. Между цифрами отсутствовали пробелы; внешне это был точно такой же белый шум, как радиопередачи Астроманта. Мы отметили отсутствие цифр 8 и 9; информация наверняка была записана в восьмеричной системе. Никто не знал, что бы это могло значить; иные системы, кроме десятичной и двоичной, нигде не использовались.

Вскоре мы наткнулись на открытую производственную нишу Техногатора. В луче прожектора она выглядела будто механическая рана в палубе модуля, кратер, выбитый во внутреннем резервуаре безумной робототехники, которая, освобожденная от убийственного давления, выкипела во все стороны, после чего замерзла, сгрудившись на решетках, переборках, балках и перегородках. Мы ошеломленно висели над этим мертвым уже неведомо сколько лет извержением металла, освещая его тремя кругами света, изгибавшимися на титановых корпусах, вбитых в металлолом в стиле барокко, на сотнях паучьих суставов, сплетенных в чудовищные скелетоподобные мозаики, на волнах шарикоподшипников, из которых то тут, то там высовывались столь же абсурдные силовые приводы и разинутые в пустоту насосы, а дальше свет отражался от хрустальных соцветий раздавленных и разбитых вакуумных ламп, блестел на барельефах электронных схем, распределительных таблиц и светодиодных индикаторов, бесцельно вдавленных в бесформенную кашу электронных полуфабрикатов. Чем дольше мы вглядывались, тем больше подробностей и безумного смысла видели в этом застывшем слепке механики. Здесь были слои, напоминавшие перекрывающие друг друга геологические страты. На подшипники из пропасти безлюдного конструктора выбрались мелкие роботы-чистильщики, но тоже изначально свихнувшиеся и уродливые: без дюз, без магнитов, без конечностей-манипуляторов. Что-то придавило их со страшной силой, впрессовав в ковер подшипников. По другую же сторону ворот – на моем «потолке» – в чешуйчатые туши абляционных крыльев ввинтились ряды горнодобывающих механизмов, сплошные челюсти, сплошные зубы, сплошные сверла и иглы, жадно вонзившиеся тройками и четверками в твердое основание, из-под которого тут и там торчали сверкающие полосы солнечных батарей, а под ними наверняка покоились еще более древние слои холодной анатомии. И так продолжалось на протяжении метров, десятков метров от производственной ниши, робототехнический гриб, наросший на палубах и стенах «Беовульфа», до пересечения коридоров и далее.