Последняя тайна храма - Пол Сассман

Он затянулся «Клеопатрой» и поднес к глазам бумажки с бегло сделанными записями признаний Инги Грац. «Сейф в банке» – так сказала старуха, когда он спросил ее о том, где может храниться секретное оружие Янсена. «Вроде бы он упоминал какой-то сейф в банке. Но в другой раз говорил, будто детали у его друга».

Однако еще в самом начале расследования Халифа, изрядно попотев, выяснил, что ни в одном из крупных египетских банков закрытого счета на имя Пита Янсена не было. Обзвонив пару экспертов сразу после разговора с Бен-Роем, Халифа получил однозначно отрицательный ответ на тот же самый вопрос, в котором он лишь изменил имя подозреваемого на «Дитер Хот». Впрочем, инспектор мог попробовать запросить аналогичную информацию и в других финансовых организациях; в менее крупных частных международных банках. В конце концов Янсен мог без проблем открыть счет и в зарубежном банке. Но следователь нутром чувствовал, что, обзвони он даже все банки мира, ситуацию это не изменит. Нет, говорил себе Халифа, этот парень никогда не стал бы открывать счет, как делают обычные люди; человек такой маниакальной подозрительности и такой дьявольской хитрости сделал бы все, чтобы как можно надежнее замести следы.

Инга Грац, однако, вскользь упомянула еще какого-то неизвестного ей друга. Весь обратный путь из Каира Халифа только и делал, что прикидывал, кто из встречавшихся ему в ходе расследования лиц мог быть этим «другом», тем, кому Янсен доверил чуть ли не главный секрет своей жизни. Грацы отпадали сразу. Теоретически на такую роль подходил аль-Хаким, но он умер раньше луксорского затворника, равно как и все осевшие в Египте нацисты, с которыми Янсен поддерживал контакт. В результате оказывалось, что подходящих претендентов из тех, кого знал Халифа, нет. Так ведь у Янсена могли быть, и скорее всего были, друзья, имена которых не всплывали в процессе расследования. Кто-нибудь из эсэсовских товарищей или коллег-археологов. Возможно, кто-то из еще более отдаленных времен. В любом случае обнаружить такого человека, даже если он и существовал, нереально. Круг замыкался.

Халифа пробежался по записям из папки по делу еще раз, затем еще и, изнуренно вздохнув, встал из-за стола и подошел к окну.

«Плюнь! – зашипел он на себя. – Плюнь, мать твою! Хоть раз в своей поганой жизни перестань быть докучливым, въедливым, упрямым ослом».

Инспектор докурил и, опершись на подоконник, посмотрел на улицу. Турист торговался с продавцом сувениров, на краю тротуара два старика играли в кости, а немного в стороне маленький мальчик ласкал сухопарую немецкую овчарку – собака довольно прыгала и махала хвостом. В этот момент Халифу охватило смутное дежа-вю: ему померещилось, что он уже однажды видел такую же сцену, но где и к чему он это вспомнил, понять не мог. Инспектор пошел обратно в комнату и стал наводить порядок на рабочем столе.

В одном из завалов инспектор обнаружил полиэтиленовый пакетик с найденными в тайнике Янсена вещами: пистолетом, ключами и бумажником. Он взял бумажник, поднес его к свету, осмотрел, затем положил обратно и продолжил раскладывать бумаги. Прошло несколько секунд, и Халифа остановился, снова взяв бумажник. Покрутив его в руке, он обернулся к окну, раскрыл кошелек, просунул палец в одно из отделений и вытащил скомканную черно-белую фотографию маленького Янсена, сидящего рядом с немецкой овчаркой. Тотчас в голове всплыли слова Карлы Шоу, которые она сказала в день смерти Янсена: «Арминий. Друг детства. Пит часто вспоминал его. Говорил, что никому из людей не доверяет так, как ему. Считал его единственным настоящим другом».

«Сейф в банке», «старый друг»….

– Черт побери! – проскрежетал Халифа, и странная гримаса смеси возбуждения и отвращения исказила его лицо.

Немного помешкав, он ринулся к телефону.

Второй же звонок попал точно в десятку. Луксорский филиал банка Александрии, сейф на имя господина Арминия.

Иерусалим

«Давай же, давай. Где тебя черт носит?»

Лайла посмотрела на наручные часы – с каждой минутой опасность появления израильтян возрастала – и отошла обратно в тень, к стене храма Гроба Господня. Учащенные удары ее сердца, казалось, эхом отражались от стен.

Она ума не могла приложить, откуда израильский сыщик выведал о письме, о просьбе помочь при контакте с аль-Мулатхамом, о Дитере Хоте и вообще обо всей этой истории. Но в принципе сейчас ее мало волновал этот вопрос. Куда больше беспокойства доставлял сам этот тип – никто из израильтян, кроме разве что Хар-Зиона, не внушал ей такого чувства неимоверной опасности, причем с первого же взгляда. Поэтому она ему и соврала. Поэтому сбежала (треснув заодно по белому «БМВ», тому самому, что регулярно парковался по ночам напротив окон ее квартиры). И именно поэтому она решила поговорить с пожилым евреем, надеясь узнать от него, что же нашел Вильгельм де Релинкур под храмом. Старик явно не в своем уме, и шансы на то, что он знает больше других фанатиков эзотерики, были мизерные. Но это последняя попытка разобраться с историей, из-за которой она оказалась на волосок от камеры…

– Ну же, где ты? – шипела Лайла, стуча кулаком по темному столбу. – Где же ты, черт побери?

Прошло еще двадцать минут, растянувшихся в ее сознании на несколько мучительных часов, и когда Лайла уже отчаялась дождаться старого еврея, с другого края храма донесся глухой, ритмичный стук трости.

Старик протопал в ротонду, достал ермолку и карманного формата Тору из пиджака и начал молиться, качаясь взад-вперед. Мягкий, прерывистый голос, как шелест листвы, вознесся к куполу храма. Лайла ждала в тени, пока он молился, и как только старик положил шапочку и книгу обратно в карман, журналистка подошла к еврею и коснулась его локтя.

– Извините, – проговорила она.

Он медленно, неуверенно повернулся, как старая игрушка с неисправным механизмом.

– Не могли бы вы позволить спросить вас о человеке по имени Вильгельм де Релинкур? Один священник сказал мне, что вы о нем знаете.

Сгорбленный, немощный, с рассеченным глубокими трещинами лицом, еврей показался Лайле вблизи подслеповатым и разбитым болезнями. От него мерзко воняло – не только грязной одеждой, но и чем-то менее определенным – бедностью, нищетой, упадком. Лишь глаза, желтушные, с множеством кровавых прожилок, и все-таки одновременно живые и сосредоточенные, являлись свидетельством того, что если физические силы и покинули дряхлое тело, то дух старика еще полон энергии.

– Много времени я у вас не займу, – добавила Лайла, беспокойно глядя на вход в храм. – Максимум пять минут.

Еврей ничего не сказал в ответ, только смотрел на нее, опустив нижнюю челюсть, так что рот его напомнил дырку в поношенной коже. Повисла напряженная тишина, в которой громче обычного слышалось хлопанье крыльев голубей, нарезавших круги под куполом ротонды. Наконец, качнув головой и захрипев, старик повернулся и зашаркал в сторону. С дрожью в сердце Лайла предположила, что он не захотел с ней говорить и уходит, но, вместо того чтобы идти к выходу, старик приблизился к скамье, той самой, на которой четыре дня назад она общалась с отцом Сергием. Медленно присев, старый еврей подозвал журналистку и жестом указал сесть рядом. Оглянувшись на портал храма, Лайла подошла к скамье.

– Вы та самая палестинка? – спросил старик дребезжащим голосом, когда она села. – Журналистка?

Она кивнула.

– Я читал ваши статьи. – Он мрачно посмотрел на нее. – Дерьмо. Сплошное вранье, клевета, антисемитизм. Отвратительно, как и вы сама.

Он отвернулся и уставился на пол.

– Хотя, если говорить честно, куда более отвратителен я сам. Бог воздал мне за грехи: меня слушают только те, кому я меньше всего хочу рассказывать. Таков мой онеш олам[76].

Слабая улыбка выступила на его губах, скорее выражавшая глубокое уныние, нежели веселье. Он подался вперед, сгорбив спину, и стал тыкать палкой в муравьев, гуськом бежавших между плитами пола.

– Шестьдесят лет я пытался им сообщить об этом. Письма писал, ходил на приемы. Но никто не хотел слушать. Да и с чего бы им слушать такого мерзавца, как я? Если бы я мог хоть что-нибудь показать… Но у меня нет никаких доказательств, только мои слова, которые, увы, после всего, что я наделал, ничего не стоят. Поэтому, наверное, я должен быть благодарен, что хоть вы решили меня выслушать. Да и то я сомневаюсь, что вы поверите. Доказательств у меня нет, Хот все забрал с собой.

Лайла уже стала бояться, что старик не перейдет от нудных раскаяний к Вильгельму де Релинкуру до прихода полиции, но последняя фраза отвлекла ее от тревожных мыслей. Развернувшись к еврею лицом, она стала слушать внимательнее.

– Вы знали Дитера Хота?

– Хм. – Старик продолжил гонять муравьев. – А, да. Я работал вместе с ним. В Египте, в Александрии. Занимался эпиграфикой.

«Еще час назад Хот с помощниками преспокойно копали где-то на окраине Александрии, а сейчас он сворачивает раскопки и мчится стремглав в Берлин, на встречу с Гиммлером», – вспомнила Лайла слова Жана Мишеля Дюпона. Внутри у нее все сжалось от напряжения. «Он знает , – подумала она. – Боже мой, он и правда знает. Хотя…»