Сергей Есенин. Биография - Олег Лекманов

В ответ Мариенгоф прочел свое стихотворение:

Прощание с Есениным

Оба послания оказались пророческими; как писал Мариенгоф, по возвращении Есенина “предугаданная грусть <…> “Прощаний” стала явственна и правдонастояща”. Поэты не напрасно боялись предстоящей разлуки: “Мне страшно, – ведь душа проходит, / Как молодость и как любовь” – “Но все же страшно: / <…> А вдруг – / По возвращенье / В твоей руке моя захолодает / И оборвется встречный поцелуй.” Так и случилось. При новой встрече, после возвращения Есенина из-за границы, тот сразу же прочтет своему другу первый вариант “Черного человека”. И тогда же ночью Мариенгофу придется вспомнить строки из страшной поэмы – когда невменяемый Есенин уронит ему “на плечо голову; как не свою, как ненужную, как холодный костяной шар” [1288]. Так имажинистские метафоры “Прощаний”: уши как плещущие весла (“Мои рыдающие уши, / Как весла, плещут по плечам”); небо как ворон над налитой медной тяжестью головой (“Как будто в головы разлука наливает медь”; “В тот вечер ветреное небо / Подобно ворону летало”) – стали предсказанием, предвестием обезумевших метафор “Черного человека”:

Голова моя машет ушами,Как крыльями птица,Ей на шее ногиМаячить больше невмочь.

А затем жертвой этого безумия станет дружба: Есенин зачислит Мариенгофа в список своих врагов, произойдет разрыв.

Десятого мая 1922 года молодожены вылетели в Кенигсберг. Но вовсе не в свадебное путешествие отправился Есенин – а завоевывать мир[1289]. И в этом деле поэту должна была помочь Айседора, которая, по словам ее американского импресарио С. Юрока, достала бы для своего молодого мужа и луну с неба – если б только могла[1290].

По прибытии в Берлин Есенин развернул бурную деятельность: уже на следующий день он появился в сменовеховской газете “Накануне” (14 мая там была опубликована его автобиография и подборка стихов); в последующие дни вел переговоры об издании в эмигрантских издательствах сборников “Ржаные кони”, “Хорошая книга стихов” и “Голубень”[1291]. Но уже после первой недели пребывания за границей стало ясно: поэт разочарован.

Чтобы разобраться в тогдашних есенинских настроениях, остановимся на двух главных мероприятиях его берлинской программы. Первое состоялось уже 12 мая – это встреча с эмигрантской публикой в Доме искусств.

Заграничный паспорт С. Есенина, выданный в Париже 13 сентября 1922 г.

“…В Доме искусств заблаговременно предупредили, – по горячим следам рассказывает Г. Алексеев[1292], – что прилетевший из Москвы в Берлин Сергей Есенин с женой Айседорой Дункан “обещали быть” на очередном собрании в пятницу. И пятница эта была едва ли не самой многолюдной и шумной. <…> А лицо у всех было одно – захватывающее, жадное, молчаливое от волнения – вот в Севилье так ждут, чтобы бык пропорол брюхо неловкому тореадору. Жизнь упростилась, “тонкости”, полутень, нюанс ушли из нее – зрелище должно быть грубо и ярко, как бабий цветастый платок в июньский воскресный день под праздничным звоном. <…> <И вот> председатель Дома искусств, поэт Н. Минский объявил, что долгожданные гости, Есенин и Айседора Дункан, наконец приехали.

И тотчас оба вошли в зал. Женщина в фиолетовых волосах, в маске-лице – свидетеле отчаянной борьбы человека с жизнью. Слегка недоумевающая, чуть-чуть извиняющаяся – кого? – но ведь людям, так много давшим другим людям, прощается многое. И рядом мальчонка в вихорках, ловкий парнишка из московского трактира Палкина с чижами под потолком, увертливый и насторожившийся. Бабушка, отшумевшая большую жизнь, снисходительная к проказам, и внук – мальчишка-сорванец. Кто-то в прорвавшемся азарте крикнул: “Интернационал”, – пять хриплых голосов неверно ухватили напев, и тогда свистки рванулись, а робкие… будто свистали пробуя. Склеенная жидким гуммиарабиком “любви к искусству”, толпа раскололась <…>. Какой-то армянин, сгибаясь к чужому лицу, сказал “сволочь”, – потные лица дам, фиолетовые от пудры, и настороженные лица мужчин сдвинулись ближе к столу, за которым сидели Дункан и Есенин, белый, напряженный до звона в голове, готовый броситься – еще мгновение. И вот как я увидел, как он победил.

– Не понимаю, – сказал он громко, – чего они свистят… Вся Россия такая. А нас…

Он вскочил на стул.

– Не застращаете! Сам умею свистать в четыре пальца.

И толпа подалась, еще захлопали, у вешалки столпились недовольные, но Есенин уже успокоился: оставшиеся жадно били в ладоши, засматривая ему в глаза своими, рыбьими и тупыми, пытаясь приблизиться, пожать ему руку… <…>

Этих он подмял”[1293].

Мы видим: действо в берлинском Доме искусств разворачивалось по проверенному имажинистскому сценарию: сначала скандал, доводящий публику до предельного напряжения, затем стихи, тем вернее увлекающие ее за собой – нежной грустью и бурной тоской.

Все вроде бы замечательно складывалось. Скандал разразился громче некуда; дело едва не дошло до драки: как сигнал прозвучало – “сволочь”, “лица мужчин сдвинулись ближе” к Есенину. “Свистки нарастали, – добавляет Е. Лундберг в своем дневнике через полгода после того памятного вечера, – кто-то тупой и мрачный наступал на Кусикова, предлагая единоборство. <…> Он (Кусиков. – О. Л., М. С.) не протянул руки вперед, а спрятал их за спину и мрачно промолвил: “Убери руки. Застрелю как щенка””[1294]. И Есенин не отступил перед этой надвигающейся, кричащей, свистящей толпой: “Сам умею свистать в четыре пальца”; “Не пересвистите. Как засуну четыре пальца в рот – тут вам и конец”[1295] – и действительно “засвистал как разбойник на большой дороге”[1296], и действительно “пересвистел”. Эхо этого “посвиста” еще долго будет отдаваться в литературных сплетнях, собственных есенинских байках[1297], а затем и в воспоминаниях современников[1298]. Стиховая хватка тоже не подвела Есенина; как всегда, публика подчинилась поэту: вот уже “свистки смолкли”[1299], вот уже “зал взорвался <…> общими несмолкающими аплодисментами”[1300], “этих он подмял”, “Дом искусств был взят приступом”[1301].

Но что было поэту в этом очередном триумфе? Вечер в Доме искусств стал событием для русского Берлина – но только не для самого Есенина.

На отношении эмигрантов, писателей и критиков, к “советскому Распутину” (такая формула закрепилась за поэтом с начала двадцатых годов[1302]) стоит остановиться чуть подробнее. На примере собрания 12 мая 1922 года можно составить наглядное представление о том, что значило имя Есенина для русской эмиграции. “Толпа раскололась”. С одной стороны, “черносотенный фон Д<ома> И<скусств> почернел еще пуще”; “благонамеренность была оскорблена”; “благонамеренность отправилась свидетельствовать вешалки и пути отступления”[1303]. С другой стороны, часть присутствовавших подхватила “Интернационал”[1304], а еще больше было тех, кто просто восхищался Есениным, они “жадно били в ладоши, засматривая ему в глаза”.

О расколе эмигрантской публики свидетельствуют два письма. Первое – частное (П. Сувчинский – Н. Трубецкому, 14 мая 1922 года): “Вчера мы были свидетелями, до какой мрази и пошлости дошла в настоящее время “Русская революция”. Прилетел на аэроплане вместе с Дункан поэт Есенин и остановился в лучшей гостинице. В “Доме искусств” был устроен в их честь вечер. Есенин долго не шел, наконец в 12 ч. ночи явился под руку с Дункан в белых туфельках. Дункан уже 55 лет, стерва! Живет с ним и очень афиширует это. Какой-то жиденок крикнул: “Интернационал”. Публика начала свистать. Тогда Есенин, стоя на стуле, крикнул: “А мы в России в четыре кулака свистим эмиграции”, и затем вместе с Дункан – “Интернационал”. Одни поддерживали, другие скандалили”[1305]. Автора этого письма все оскорбляет в Есенине: и что тот бравирует своим положением альфонса (“афиширует” связь с “пятидесятипятилетней” – на самом деле сорокапятилетней – Дункан), и что ходит барином перед неустроенной эмиграцией (остановился в лучшем отеле, “Адлон”, щеголяет в “белых туфельках”), и что издевается над ней, с хулиганским вызовом распевая коммунистический гимн. В том же духе освещали происшествие “молодчики из монархической газеты “Руль””[1306].