Сергей Есенин. Биография - Олег Лекманов

Звон разбитого стекла. Айседора по-детски хлопает в ладоши и смеется:

– It’s for a good luck!

Есенин вторит ей лающим смехом:

– Правильно! В рот тебе гудлака с горохом!”[1258]

“…Он был только партнером, похожим на тот кусок розовой материи, – безвольный, трагический, – так Мариенгоф комментирует этот танец с шарфом, виденный им в Москве.

– Она танцевала.

– Она вела танец”[1259].

Айседора знала, чем приманить поэта. Мнимое богатство, жизнь на широкую ногу, сплетни, перерастающие в легенды, – это все использовалось танцовщицей, “ведущей танец”, только для затравки; главное же – она все делала для того, чтобы перед Есениным всегда маячил призрак всемирного признания. О том, как Дункан этого добивалась и как ее приемы действовали на ведомого, рассказывает И. Шнейдер. Есенин провожает свою знаменитую подругу на петроградский поезд (февраль 1922 года); ей хотелось бы захватить его с собой. Тут-то и идет в дело блокнот, одолженный у Шнейдера, и волшебный карандаш:

Айседора, взяв у меня записную книжку, с увлечением чертила, объясняя Есенину роль хора в древнегреческом театре. Смелой линией нарисовав полукруг амфитеатра, она замкнула “орхестру” и, поставив в центре ее черный кружок, написала под ним: “Поэт”. Затем быстро провела от точки множество расходящихся лучей, направленных к зрителям.

– Мы будем выступать вместе! – говорила она Есенину. – Ты один заменишь древнегреческий хор. Слово поэта и танец создадут такое гармоническое зрелище, что мы… Wir werden dem ganzen Welt beherrschen (Мы покорим весь мир. – О. Л., М. С.)! – рассмеялась Айседора. Потом вдруг наклонилась ко мне и умоляющим голосом тихо сказала: – Уговорите Езенин ехать вместе с нами в Петроград…

– Да его и не надо уговаривать. Сергей Александрович, хотите в Петроград?

Он радостно закивал головой, обращаясь к Айседоре:

– Изадора! Ти… я…. Изадора – Езенин – Петроград![1260]

Но эта радость продолжалась до первого поцелуя. Роман Есенина с Дункан начался с объятий – слишком для него поспешных, слишком смелых и откровенных: сразу “поцеловала его в губы”, “поцеловала еще раз’, “с закрытыми глазами <…> повторила этот поцелуй”. Такое начало отношений самым печальным образом повлияло на весь их дальнейший ход: отныне для Есенина под подозрением оказались оба – и она, и, что гораздо хуже, он сам.

“…Я думаю, – написала в своих мемуарах Л. Кинел, – что она была самой знаменитой куртизанкой нашего времени в старинном, широком и величественном понимании этого слова”[1261]. Но Есенин не видел в любвеобильной натуре Дункан ничего величественного и изысканному слову “куртизанка” предпочитал русскую брань. Отзвук крепких выражений, на которые по адресу Айседоры поэт никогда не скупился, слышится в его знаменитых стихотворениях 1923 года – “Сыпь, гармоника! Скука… Скука…” и “Пой же, пой. На проклятой гитаре…”. Стырская явно опережает события, утверждая, что именно первую “встречу Есенин позднее описал в Берлине стихами, горькими, как водка”. Но одно несомненно: стихи эти (“Наша жизнь – поцелуй да в омут”) стали следствием тех первых поцелуев, нетерпеливых и жадных.

Кажется, что Есенин прямо воспользовался чувствами ненависти и отвращения, которые порой внушала ему Дункан, чтобы развить до последнего предела мотивы любви-презрения и любви-скуки из блоковского цикла “Черная кровь”.

У Блока:

Даже имя твое мне презренно,Но когда ты сощуришь глаза,Слышу, воет поток многопенный,Из пустыни подходит гроза.

Глаз молчит, золотистый и карий,Горла тонкие ищут персты…Подойди. Подползи. Я ударю —И, как кошка, ощеришься ты…

У Есенина:

Сыпь, гармоника, – скука, скука…Гармонист пальцы льет волной.Пей со мною, паршивая сука,Пей со мной!Излюбили тебя, измызгалиНевтерпеж.Что ж ты смотришь синими брызгами,Или в морду хошь?!В огород бы тебя, на чучело,Пугать ворон!До печенок меня замучилаСо всех сторон!Я с тобою из женщин не с первою —Много вас!Но с такою, как ты, стервоюЛишь в первый раз!Сыпь, гармоника, сыпь, моя частая,Пей, выдра, пей!Мне бы лучше вон ту, сисястую, —Она глупей.И чем дальше, тем звонче,То здесь, то там…Я с собой не покончу,Иди к чертям!К вашей своре собачьейПора б простыть!..Дорогая, я плачу…Прости, прости!

<…>

Пой же, пой. На проклятой гитареПальцы пляшут твои в полукруг.Захлебнуться бы в том угаре,Мой последний, единственный друг.

Не гляди на ее запястьяИ с плечей ее льющийся шелк.Я искал в этой женщине счастья,А нечаянно гибель нашел.

Я не знал, что любовь – зараза,Я не знал, что любовь – чума.Подошла и прищуренным глазомХулигана свела с ума.

Пой, мой друг. Навевай мне сноваНашу прежнюю буйную рань.Пусть целует она другова,Молодая красивая дрянь.

Ах, постой. Я ее не ругаю.Ах, постой. Я ее не кляну.Дай тебе про себя я сыграюПод басовую эту струну.

Льется дней моих розовый купол.В сердце снов золотых сума.Много девушек я перещупал.Много женщин в углах прижимал.

Да! Есть горькая правда земли,Подсмотрел я ребяческим оком:Лижут в очередь кобелиИстекающую суку соком.

Так чего ж мне ее ревновать.Так чего ж мне болеть такому.Наша жизнь – простыня и кровать.Наша жизнь – поцелуй да в омут.

Пой же, пой! В роковом размахеЭтих рук роковая беда.Только знаешь, пошли их на хер…Не умру я, мой друг, никогда.

В “Пой же, пой…” почти дословно процитирована строка из “Черной крови”: “Но когда ты сощуришь глаза” – “Подошла и прищуренным глазом…”), а в “Сыпь, гармоника…” строка “Глаз молчит, золотистый и карий” меняет цвет: “Что ж ты смотришь синими брызгами…” – для большего портретного сходства с Айседорой. Остальные переклички ясно указывают на то, в каком направлении Есенин смещает блоковский романс: к бытовой, физической ощутимости, предельной обнаженности и испове-дальности. Так, блоковский мотив “приближения – отталкивания” (“Подойди. Подползи. Я ударю – / И, как кошка, ощеришься ты”) переведен на кабацкий язык (“Пей со мною”; “Иди к чертям!”); нарастает речевая агрессия (“Я ударю” – “Иль в морду хошь?!”); строка: “Даже имя твое мне презренно” – отзывается скандальным множеством презренных имен (“сука”, “стерва”, “выдра”, “дрянь”; в одной из редакций “Пой же, пой…” выскакивает подразумеваемое, но в итоге так и не сказанное – “блядь”[1262]). Подхватывая блоковские трехстопные анапесты, Есенин все время сбивает размер; логика нарушается, связь между строками расшатывается; риторические фигуры захлебываются в эмоциях и брани. На место блоковской правды мифа врывается житейская “правда-матка” – пьяная истерика, тоска, бравада и раскаяние. Такая правда должна шокировать не только грубостью слов, но и заострением приема – например, концентрацией резких средств (инверсия, внутренняя рифма, громкость аллитераций и ассонансов) в строках из “Пой же, пой…”: “Лижут в очередь кобели / Истекающую суку соком”.

При этом, в отличие от блоковского и любого другого романса, стихотворения Есенина, несомненно, рассчитаны на эффект узнавания: за строками о “дряни” – она, Дункан. Работая над “Пой же, пой…”, поэт даже испугался карикатурного сходства своих стихов с самыми грубыми сплетнями об Айседоре и заменил эпитет в строке: вместо “изжитая, красивая дрянь” – “молодая, красивая дрянь”. Тем не менее адресат был очевиден для всех; неудивительно, что позже есенинское обещание Миклашевской: “Я буду писать вам стихи” – вызовет смеховую реакцию Мариенгофа: “Такие же, как Дункан?”[1263] Узнаваемы были и бытовые ситуации, стоящие за каждым стихотворением, соответствующие разным стадиям опьянения: горькие упреки в “Пой же, пой…”, отчаянная брань, разрешающаяся слезами раскаяния, – в “Сыпь, гармоника…”; знавшие Есенина и Дункан легко могли припомнить соответствующие сцены из их совместной жизни.