Вольер - Алла Дымовская

Приземлились через реку, около Ботнического сада Старого Универс‑титета (кажется, так?), у подножия холма прозванием Яникул. Насколько Тим смог уразуметь из случайно оброненных слов, универс‑титет прежде служил отдельно местом, где одни радетели учили других разнообразным наукам, какие кто хотел на выбор, но выбор тот получался невелик (для его поселка хоть какой бы сгодился, грустно подумал Тим). Теперь‑то, знамо дело, везде учат, почитай весь здешний мир один большой этот самый универс‑титет. А раньше не так оно было. Приходилось ехать нарочно и заранее, еще не на всех хватало, и желающих знаний наставляли в общей куче, как сказал Виндекс, «под одну гребенку». Плохо, наверное. Теперь тоже здоровенный домище не зазря пропадает, открыто с десяток детских «добровольческих» школ, для подростков и малышей, у кого родителям самим недосуг – «домовых»‑воспитателей у радетелей иметь не положено (да и чему те научат, разве по деревьям не лазать). Детишки вместе живут и вместе книжки читают, как раз те, по которым он, Тим, здоровый лоб, только‑только разума набираться начал.

Сад оказался хорош. Словно начертанный с воздуха гигантской умной рукой, вроде бы не человеческой, однако радетели его создали. Таково устроен: нипочем не угадаешь наперед, что тебя ждет за очередным зеленым поворотом. Панорама за панорамой, тут беседка, а там притаился в нише каменный человек, неподвижный и холодный, но все ж таки ничуть не хуже, скажем, «Пьющего носорога» Сомова. У Тима разыгралось воображение. Он представил себе, как все до одной белые полупрозрачные на солнце статуи сходят со своих возвышений. Как оживают их одежды и ловят ветер. Как разбегаются они с легкими смешками по укромным уголкам сада, и нужно догнать и уловить, но не сообразить тебе сразу, куда бежать, и оттого приходится подстерегать их из тайного укрытия.

– Дражайший мой бард, у вас развилась чреватая последствиями привычка задумываться на ходу, – предостерег его Виндекс, когда Тим сослепу зашибся о зеленоватую остроугольную чашу, ни с того ни с сего выскочившую на его пути. На поясе от удара включилась бляшка прохладного обдува с неприятным жужжанием. Тим прихлопнул ее ладонью – посторонний этот звук сейчас мешал ему.

– О, пусть задумывается! – мечтательной голубкой проворковала Вероника, наверное, представив себе, как Тим сочиняет очередные элегические строки в ее честь. (Он не против совсем, но это в другой раз, не теперь.) – Мы смотрим на страже.

Впереди из‑за растущего затейливо, зигзагообразного куста встало вдруг здание. Как понял Тим заранее из направления их передвижений, именно оно и было целью путешествия. Невысокий дом, можно сказать, приземистый, розовато‑серый и неприятно резких контуров, возник посреди открывшейся лужайки. Хотя и не вполне то была лужайка. Скорее, голая и плоская, как масленичный блин, поляна, без малейшего намека на присутствие ласковой, стелющейся у ног вечнозеленой травы. Коричневая сухая земля как бы отделяла и дом, и прилегающий к нему кругом участок от естественного тела цветущих садов, словно бы говоря: не входи сюда без нужды, а коли нужда все же есть, прими как предостережение. Тим и без того ничего хорошего не ждал, смело сделал шаг. Однако Вероника и «польский панич» Лютновский остановились нерешительно у земляной кромки.

– Дальше я могу и сам. Ежели вам не приятственно, то лучше не ходить? – с дальним намерением предложил Тим, участливо, но и лукавил. К дому сему хотелось идти ему в одиночестве. Мало ли чего откроется, свидетели при том не нужны.

Спутники Тима слишком поспешно согласились с его предложением. Сказали, подождут поблизости в беседке «бельведер». Но Тим их отговорил. Никуда он не денется и ничего с ним не случится – знамо дело, вдруг обождать придется целый день? Обещал клятвенно, что свяжется непременно по видовому экрану: обсказать, что у него и как. Познавательные занятия, они долгие, ни к чему утруждаться, пусть лучше полетают по городу. Друзья его и с этим осторожно согласились. Хотя и посмотрели на него с сожалением, будто говорили: и охота тебе, поэту, убить драгоценное время на усилия, столь неблагодарные по своей сути. Но, в конце концов, после коротких и вялых пререканий, больше из вежливости, оба оставили Тима в покое. Прежде чем ступить внутрь, под темный давящий свод – будто ныряешь в зияющую кротовую нору, – Тим обратил внимание на каменного человека необычного вида, приподнятого ввысь массивным постаментом у дверей. Черный, блестящий и гладкий, он строго выпрямился на высоком стуле, искусно украшенном богатой резьбой, – усталое и гордое лицо, пустые неодушевленные глазницы придавали ему неземной вид. Одна рука воздета в вопрошающем жесте, будто бы каменная статуя и сама не знает, зачем она здесь. Вторая лежит, спокойно вытянутая вдоль бедра, словно бы указывает на временный отдых после тяжких трудов. Казалось, черный человек собран наспех из различных и чужеродных меж собой телесных частей, вовсе ему не принадлежавших и противных друг дружке. На передней стороне возвышения тянулся длинный ряд незнакомых, разноязычных значков‑букв. Тим присматривался долго, прежде чем нашел нужную строчку и смог прочесть одну из золоченых надписей: «Мегест Иверский, достойному – достойное!». Стало быть, памятник. Если статуя сходна нарочно с отдельным человеком, она называется «памятник», Тим об этом знал. И еще он знал, что в общности своей нынешние радетели не одобряют подобных сооружений. Значит, или человек этот умер страшно давно, или отличился от всех прочих неким из ряда вон необыкновенным деянием, но умер все равно – живых охотников на памятник себе не сыскать, к этому отношение «негативное». Мегест Иверский, запомнил Тим на всякий случай. Если уж сидит сей Мегест каменным изваянием перед домом, в котором скажут Тиму о Вольере, то и сомневаться не стоит – имеет к слову и к месту явное отношение. Тим еще раз оглядел памятник, как бы примериваясь и оценивая. Затем он вошел.

Отсутствовал он два с половиной дня. Из постороннего только и отвлекся на несколько сеансов связи: успокоить Лютновского, и чтобы никто из лишней заботы не вздумал ему помешать. Да еще местный «серв», бесшумный и бессловесный, порой приносил ему немного пищи. Во всем прочем мир внешний на некоторое время прекратил для Тима свое существование. Внутри Музеума Третьей Революции было пусто и мертво. Тим случился единственным его посетителем, но спустя очень недолгие часы уже не удивлялся этому обстоятельству. Незачем ходить сюда радетелям, разве кроме специально и научно интересующихся – с малолетства каждый из них понимает про то, о чем Тим с потрясением до самых корней своего естества узнал за пролетевшие мимо него смены дней и ночей. Не спал вовсе, ни в одном глазу, как оно говорится, да и какой там сон! Он, пришедший, дабы узреть врага своего в лицо, обнаружил, вдруг и с первых же откровений музеумных комнат и читальных зал, что надобен ему ныне не портрет, но зеркало. Ибо врагом оказался он сам.