Вольер - Алла Дымовская

– Да, в естественности. Если вы хотите с самого начала, – уверила его Вероника.

Он хотел. Он готов был бежать сейчас же. Невзирая ни на какие Коридоры. И он без обиняков сказал ей об этом.

Бутерброд маслом вниз

Тим никак не мог заснуть. Не получалось. Он уж заметил любопытную закономерность: если в его ощущениях присутствовал некоторый избыток пережитого, ночное спокойствие всегда сменялось непоседливой бессонницей. Впрочем, отнюдь не мучительной – на выручку теперь приходила психокинетика, и Тим как бы заново перебирал в себе случившееся накануне, что сильно помогало придать вещам их верное значение.

Дом Вероники и ее родителей – Аврелии Антонелли и Шандора Вареску – напоминал изнутри веселый и бестолковый муравейник. Уйма народа, так ему показалось поначалу, то ли родичей, то ли просто приятелей, на самом деле в приют «Буковина» забредали все кому не лень, из многочисленного множества знакомцев гостеприимного семейства. И занятия у каждого имелись неслыханные, до конца не проясненные. Вулканографы, которые высчитывают о сотрясениях земли. (Где это видано, чтоб земля тряслась? Но раз говорят, им видней.) Ноологии – эти и вовсе невесть чем пробавляются – о мыслящей оболочке планеты, но ничего, Тим еще разузнает и как следует, разберется, дайте срок. Адаптационные историки – целая компания патлатых и смешливых скитальцев, раскрашенных в дикие цвета и в шерстяных шкурах, ну чисто звери, его самого однажды приняли за их собрата, за «деревнего грека». Конструкторы прототипов – им палец в рот не клади, без оного останешься, занятие у них – модели будущего? Тим пока и расспрашивать опасался.

При этом собственно хозяева замечательной «Буковины» блистательно отсутствовали. И это ни в малейшей малости никого из гостей не смущало. Тим тоже попривык к удивительному среди радетелей. Но все же где это видано – хозяин за порог, а гость к нему прыг‑скок! Однако сомнений своих решил он не выражать, для Вероники такое положение дел в ее родном доме казалось в порядке обстоятельств обыденных.

С непроницаемо смурного, беззвездного неба тем временем закапал дождь. Тим, задравши вверх голову, с убаюкивающим умиротворением наблюдал, как по открытому пространству растекаются волнообразно капли без шума и без дробного падения. Вот еще здешняя прихоть – жить в приюте без всякой крыши. И зимой и летом. Правда, Вероника утверждала, будто в этой полосе снежных вьюг и метелей отродясь не бывало. Все равно как‑то неудобственно: вроде и знаешь наперед – установка СТП (оно же стационарное трегерное поле – лихо какое?) и пушинку не пропустит, да куда там, хоть камни с неба падай! Однако неуютно это, когда сверху твой дом настежь открыт. С непривычки, конечно.

Но дом, что дом! Главное – вчера Тим самостоятельно и без помех прошел Коридор, вот это история! Ух, и трясся он всеми поджилками до единой, не столько даже из опасения за жизнь свою, тоже, кстати сказать, единственную, сколько в предвидении предстоящего ему бесчувственного мрака смертной пустоты‑ловушки. Чуть не спасовал, лишь боязнь осрамиться перед «польским паничем» и девушкой, которой читал первые свои стихи, адресованные конкретному человеку, не дали отступить и провалиться со стыда окончательно. Хотя они‑то поняли бы. Лютновский сам предложил – давай, мол, с моей помощью, так бывает, коли в Коридоре замешкаться, потом не одолеть: называется «психологический барьер», и явление это временное. Но Тим отказался наотрез, потому как знал он про себя: не отважится ныне – отпразднует труса и впредь, никогда не побороть ему ни барьер этот, ни Коридор, ни подспудные страхи. Ужасу он натерпелся, по правде говоря, лишь первые секунды, пока набирал шифр (своей рукой, и дело то оказалось донельзя простым), однако едва пошли мгновения до старта, как весь его испуг будто порывом ветра снесло прочь. Оттого, что отсчет вовсе на незнакомом был языке и тем самым успокоил его. И еще оттого, что бояться оказалось нечего: все, должное с ним произойти, он знал наперед и пережил однажды, вот и получилось – это только ожидать неведомого куда как жутко, а того, что неизбежно и неизменно, напротив, вполне ничего, можно перенести. Тогда же сосредоточил дыхание, точно по книжке, уже понимал, что к чему, представил аршин, не отвлекаясь на мелочи, – и на тебе! – пустота просвистела мимо, он и не заметил, как очутился по ту сторону принимающего Коридора. Лютновский сказал: он, Тим, человек «лезвия бритвы», то есть такой, которого ничем не прошибешь, – проведай он, что Тим не по своей воле, а от безысходности, небось, по‑иному запел.

Все равно было приятно, что его принимают за храбреца. Да и «польского панича» он почитал не как радетеля, за это одно Тим уже ни перед кем не преклонялся, но за то, что в каждом старался Лютновский разглядеть особенную искорку, может, и прав был – Тим и впрямь человек «лезвия бритвы», ни влево ни вправо ему упасть нельзя, оттого – падать некуда.

А еще Тим увидел, наконец, море. Как оно есть, не в видовом экране постоялого двора – разве сравнить было! И ни с чем не сравнить. Даже и с лунными просторами, открывавшимися из окон «Альгамбры». Слетали нынешним утром с Вероникой – уж очень он просился: только туда и обратно. Обратно‑то выманили Тима еле‑еле – целый день готов был на берегу сидеть, позабыв и про город Рим, и про Вольер, даже про Анику позабыв. И дело заключалось вовсе не в том, что у воды не оказалось края. Мало ли у чего не существует конца? У той же пустоты, к примеру. Лазоревая, тяжелая колышущаяся масса, чудилось ему – дышала и разговаривала не то чтобы с Тимом, но со всем и со всяким вокруг, то отступая, то набегая волной, как будто билась у его ног беспредельная обнаженная мысль, понять которую дано не каждому. Противно каркали здоровые грязно‑белые птицы – море говорило и с ними. Благоухало от рокочущих мерно вод будто бы всеми известными запахами сразу: гниющими водорослями, увядшими цветами, его родной речкой, рыбьей чешуей, нагретым железом, едкой солью и отчего‑то немного поселковой Лечебницей, где его мальчишеские ушибы исцелял «колдун». Тим украдкой подобрал гладкий, серый камешек, зажал в кулаке – словно забрал часть моря себе, а может, и не часть моря, но часть слова, сказанного ему морем, – чтобы не забыть и обязательно вернуться.

Теперь камень этот лежал перед ним на тугой, упруго качающейся подушке, как если бы Тим положил его вместо себя видеть сны – черная точка на белесой, пахнущей мятой поверхности. Но кругляшок‑камень, Тим был уверен в этом, вовсе не спал, а тоже смотрел с ним на дождь. Может, скучал о привычной, баюкавшей его морской стихии.