Вольер - Алла Дымовская

Знал и прикрывал. Не то чтобы своим телом, до экстремального развития событий ни в коем случае не дошло б – и это он знал тоже. Однако не стал бы он ни за коврижки, ни за плюшевые мишки (не забывай, глупенькая, тут не подростковая школа, и фольклорные коврижки с мишками неуместны – но что поделать, привычка), так вот, не стал бы он оберегать за свой счет особь из Вольера. Простая логика: Ромен Драгутин был и остался человеком, возможно, недопонятым, хотя и преступным. Но только человек может столь отчаянно рваться на волю, не считаясь с последствиями, и только человек может столь безоглядно прикрывать другого человека. Именно человека, а не особь. Тут и думать нечего, несмотря на то, что думала она долго в последние дни и ночи. Амалия Павловна вздохнула глубоко и не по‑женски шумно, как будто собиралась увещевать сорванца, украдкой стащившего из лабораторного зала макет протеролазерного генератора, дабы проверить в деле – рванет пространство на расчетном максимуме кривой или не рванет. (Да уж, бывает, едва успеваешь схватить за руку, самые любознательные – самые непоседливые, таким выдают в порицание значок из авантюрина. Нет, чтобы устыдиться, они еще и гордятся. Надо бы отменить.)

– Мы знаем, что ВЫХОД прошла вовсе не особь по прозвищу Треф, – она заговорила вновь, нарочито твердо и с нажимом на значимые слова. – Мы знаем, что ВЫХОДОМ воспользовался человек по имени Тим. Мы знаем, что вам он дорог. Мы знаем, что мальчик Тим несовершеннолетний. Он в розыске оттого, что может быть в опасности.

Впустую. Темная, дрожащая разводами твердь трансляционного окна. Плевать ему и на нее, и на этого Тима. Неужели ты ошиблась, Амалия? Твоя вошедшая в местные поговорки миротворческая интуиция тебя же и подвела. А не зарывайся, наивная ты женщина. Не хочешь – стой и дальше под холодной моросью дождя, сегодня солнца не будет, как не будет от твоей миссии никакого полезного действия.

Транслятор мигнул белесым просветом, по поверхности его пробежали искрящиеся блики‑крупинки. Из колеблющегося нутра выступило наружу умилительно напыщенное изображение смотрителя Поллиона.

– Господин Фавн изволит спрашивать, и господин Фавн изволит спрашивать только один раз. Какая опасность сейчас грозит мальчику по имени Тим?

Уф! Ну, слава богу! Будь это уместным, она бы пустилась перед запертой дверью в пляс. То‑то Ромен Драгутин, он же Фавн, порадовался бы! Сошедшая с ума профильная педагогиня скачет, мокрая и растрепанная, на пороге захваченного им дома, с непристойными телодвижениями. Она бы и это удовольствие ему доставила ради пропавшего ребенка, да только ее предприятию сей моветон нисколько не поможет. Наоборот, нынче, как никогда, необходимо тебе, Амалия, сохранять спокойное достоинство. Представь, что в младшей переводной группе «крепкий орешек» Стасичка Михневский‑Овсеенко, твой тайный любимчик, затеял восстановить рецепт древнего взрывчатого вещества, в просторечье именуемого «динамит», и тебе надо убедить его отказаться от своего намерения. (Ну, пожалуйста, Амалия Павловна, будьте добренькой? Я осторожненько, во‑он в том леске. Зато как бабахнет! Разве всем не станет весело? – Да уж, веселья станет хоть отбавляй. Но и жесткое «нет» сказать нельзя. Не то в следующий раз бабахнет уже без разрешения.) Представила, и молодец. Теперь добавь Стасичке двести годиков и отними свое к нему расположение. И главное, тщательно подбирай каждое слово, в то же время соображай скорей.

– Мальчику Тиму грозит физическая опасность от искусственных объектов. Поскольку мы в затруднении обнаружить его, следовательно, произошла частичная негласная адаптация. Он может начать поверхностным образом подражать, не имея базового знания, – Амалия Павловна, не отводя взгляда, смотрела на маячившего в окне транслятора бесстрастного Поллиона. Пока слушает, уже неплохо.

Она продолжала: – Плюс опасность психологическая, вплоть до подсознательного травматизма. От передозировки впечатлений и невозможности полной идентификации личности.

Вместо приторно любезного воркования Поллиона из транслятора раздался вдруг кудахтающий старческий смешок, как если бы из‑за метафорической лысины смотрителя втихую шпионил сказочный домовик‑сплетник.

– Так‑таки не сыскали его? Кхе‑кхе… Долго ли умеючи? Или НЕ умеючи? – ехидно поинтересовался колкий дрожащий тенорок, но сразу же посуровел: – Отвечайте!

– Не умеючи. И вы прекрасно осведомлены, почему, – сказала, как отрезала, Амалия Павловна. Переговоры у порога вовсе не казались ей занятными.

– Осведомлен, тут вы правы. Кое в чем поболее вашего, – голос оборвался, словно бы ожидая от нее очередного ответа.

– Послушайте, господин Фавн, я пришла к вам лишь как проситель, и ничего кроме. Не слишком удобно разговаривать через посредника. Если бы вы явили милость и впустили меня внутрь… подумайте сами, чего вам бояться? «Сервы», насколько я понимаю, находятся под абсолютным вашим контролем. К тому же я вовсе не собираюсь оказывать сопротивление.

– У вас и не получится, красавица! – вновь захихикал тенорок и вновь немедленно перешел на серьезный тон. – Вы можете войти. Но два условия. Первое – вы знакомы с расположением дома, посему следуйте прямо в рабочую библиотеку, не уклоняясь ни в какую иную сторону. Второе – по моему желанию разговор между нами будет закончен в любой угодный мне момент, и вы без проволочек покинете пределы «Монады». Ну как, согласны?

– Согласна, – будто бы после краткого раздумья, нарочито громко сказала Амалия Павловна. По правде говоря, она не рассчитывала на столь шикарное предложение, но и выражать излишнюю радость поостереглась – пусть ошибочно считает: она готова была торговаться, однако передумала и сделала ему нечто вроде одолжения.

– Тогда… милости прошу уважаемую гостью в скромные пределы приюта философа, – это уже произнес традиционную заученную реплику лопающийся от важности Поллион.

Амалия Павловна в действительности знала, куда идти. Этот дом был почти что ее родным, да и Ромен Драгутин наверняка не пропустил мимо, в той же рабочей библиотеке на подрамнике писанный кристаллографической перспективой двойной портрет: она и покойница Светлана в обнимку на фоне перистильного портика, исчезающего в нежном сфумато. По скользкому, натертому до блеска полу шагать было неловко, за ней оставались не слишком чистые, мокрые следы – хорошо бы отжать волосы, но не дай‑то бог, еще сочтет за вызывающую фамильярность. С Роменом Драгутином шутки плохи. И тогда, и теперь. Или она ошибается? Во всяком случае сейчас не время проверять.