ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 3) - Пантелеймон Кулиш

шшшецкой. Ближайшие к задпим переправам и возовым брЬиам козаки выбежали

смотреть, где старшина и копница. Они увидели, что все обстоит, как следует, но уже

пе могли вернуться в табор. На них, точпо хлынувшая сквозь громадную запруду река,

валила безумная масса беглецов.

Таборные сторожи были опрокинуты; цепи, соединявшие возы, разорваны; возовые

броны сокрушены. С неудержимой силой ринулось все живое на греблю и чаткй, душа

и потопляя один другого в бегстве.

Подвигавшаяся в. арриергарде за Богуном конница, видя громадное толпище и

слыша крик 200.000 голосов, естественно бросилась в рассыпную, как это делали в

опасных случаях Татары.

Крик был так ужасен, движение было так пепостижишо, что Лянцкоропский

вообразил обратное наступление Орды, и полетел к своей переправе.

Богун, с козацкой старшиной, поскакал навстречу валящей к нему массы. Но в то

время не было уже для Козаков и черни ни гетмана, ни полковников: козацкая армия,

созданная чародейским словом на Жяхьсъ расточилась от чародейского слова зрада!

Обезумевшая в ужасе панской кары толпа импровизировала себе новые гребли из

собственных тел, растоптапныхъ'бегущими. Все тонуло, задыхалось и гибло

хаотически.

К сожалению, папский Самовидец не присутствовал при козацкой катастрофе. Он

вернулся под Берестечко только тогда, когда трагедия была сыграна, и окровавленная

сцена опустела. Всё-таки ему принадлежит первое место между современными

историками

.

259-

борьбы разноплеменных и разноверных армии в пользу русского воссоединения, и

мы за ним последуем, как за сравнительно достоверным повествователем.

„Беглецы (пишет он) „бросили табор со всем бывшим в нем добром, и оставили

множество скота, лошадей, провианта, пушек, пороху и знамен. Когда известие об этом

бегстве распро‘ страшилось в нашем войске, наши немедленно бросились в табор ы

стали пользоваться добычей. Кто не поленился, тот мог приобрести значительную

долю имущества. В то время другие хоругви бросились в погоню за бегущими, но

прежде должны были пройти трудные переправы, весьма узкия и вязкия, так что

лошади могли по ним идти лишь гуськом. Между тем козацкая конница, числом до

20.000, успела сформироваться и направиться вскачь далее. Брацлавский воевода,

который перешел было на ту сторону с отрядом в 2.000 человек, для того чтобы

препятствовать козакам пользоваться пастбищами, — жаль, что это было предпринято

слишком поздно и с незначительным количеством войска, а то все козаки остались бы в

западне,—увидев такое множество врагов, и полагая, что это нападение сделано против

него, отступил к Козину, чтоб обеспечить себе переправу. Между тем огромное

количество наших выступило из лагеря, и отправилось в погоню за бегущими, убивая

всех запоздавших и отставших на пути. Едва ли нашелся бы кто-либо, кому бы не

довелось убить козака *). Наконец брацдавскии воевода понял, что козаки обращены в

бегство, и, онравясь от испуга, старался вознаградить потерянное время. Немедленно

пустился од в погоню и производил ее с таким жаром, что вернулся последним... В это

время король делал смотр ополчению Илоцкого воеводства, и велел ему преследовать

неприятеля... ГИосполптаки били Козаков до пресыщения в лесу, в кустарниках и

болотах. Весь день, пока пе стемнело, наши, подвигаясь облавою, производили

кровавую бойню, вытаскивая Козаков из кустов и

*) Это пишет один из самых незлобных панов, известный поэтическим чувством

любви. Долговременное истребление панов козаками, а Козаков панами по милости

польской неурядицы—породило взаимную ненависть, которая доныие отражается в

польской и русской литературах в ущерб достоинству обеих, а часто высказывается и в

самой жизни. В одном случае мужики били земляка пана. Прохожий мужик

остановился и стал их просить: „Дайте бо й мени хоч раз ударити: я з р5ду не бив

нана“. В этом мужике отозвалось Оевецимово чувство.

260

.

болот, расстреливая и рубя головы, хотя и оии наносили вред нашим, в случае

неосмотрительности. Целый день продолжалось убийство и кровопролитие.

Роли на широкой сцене человекоиетреблеиия переменились. Прежде война

представляла зрелища, воспетые кобзарями Хмельницкого:

Тоди коз&к и лисом конем бижить,

Колиї ж диивицця, аж кущ дрижишь;

Колиї гляне, аж у кущи Лях як жлукто, лежишь.

То козкк козацький звычай знає,

Ис коня ссидае

И кёлеиом Ляха но рйбрах торкає...

Теперь кусты дрожали от прятавшихся Козаков, а жолнеры сделались храбрецами

все, от первого и до последнего. Теперь и те, которые побросали знамена в Зборовских

коноплянниках, смотрели такими героями, как совращенный в латинство литворусскии

князь, Еорибут Вишневецкий.

Но даже и в последней беде, какая может озадачить воина, когда творец отважного и

беспримерно удачного бунта покинул свое войско, а войско покинуло свою

неодолимую крепость,даже и в этом безнадежном положении, многих беглецов,

унесенных силою паники, можно было назвать образцовыми воинами. Несколько

примеров геройской решимости, не имеющей ничего подобного в бегстве панов

пилнвчипов, сохранила для нас польская историография.

800 Козаков, засекшись в леску, защищались так, как Вишневецкий в Збаражской

западне. С одной стороны бил их свой же брат, Русин, князь Богуелав Радивил, с

другой-такой же Русин, Стефан Чернецкий. Они отвергли все условия предлагаемой

ими пощады, и все легли на месте до последнего, дав урок своим отступникам, как

надобно стоять за свободу с более высокими целями, нежели свобода козацкая.

Другой отряд Козаков, состоявший из двух или трех сотен, укрепился на острове и

решился выпить горькую чашу смерти до два с таким спокойствием, с каким были

распиты и разлиты добрые горилки, меды и вина под ИИилявцами. Долго защищались

козаки без всякой надежды на спасение, превосходя в этом случае героя Збаражского,

которого надежда на выручку не покидала до конца. Дивясь их мужеству, Николай

Потоцкий предлагал им по-

.

261

милование. Не захотели они принять помилование от Ляха, от перевертня. В знак

презрения к пепельникам и их дару, высыпали козаки из чересов деньги в воду, а сами

так сильно поражали нападающих, что только пехота, наступив на них колонною,

разорвала их и загнала в болото. Не поддались и там завзятые. Стоя по пояс в воде,

оборонялись оши до тех пор, пока не перестреляли их поодиночке. Один из этой горсти

героев-разбоипиков добрался как-то до челнока, и несколько часов играл с

неминуемою смертью, отвергая помилование. Стреляли по нем с обоих берегов реки.

„Не знаю" (пишет, пересказывая об этом Оевецим), „стрелки ли в пего не попадали,

или, может быть, его не брали пули". Иакопец, один Мазур, раздевшись до нага, вошел

по шею в воду, и нанес ему удар косою, а зколдак пробил копьем. „Король" (говорит

очевидец) „долго смотрел с большим вниманием и радостью на эту трагедию. Многих,

точно уток, ловили по болотам, вытаскивали и убивали; никого не щадили, даже

женщин и детей, по всех истребляли мечемъ".

То была в самом деле сцена из последнего акта трагедии, которой „начало" видел

столь же достойный зритель—паш „святопамятный".

Добыча, получеппая в козацком таборе, была значительная, хотя, безо всякого

сравнения, не такая, какая досталась козакам под ИИилявцами, „потому" (замечает

Оевецим), „что козаки иа серебре ие едали и цугами в каретах не езжали". Взяли

победители без победы весь скарб Хмельницкого, а было в пем, по показанию Крысы,

две бочки талеров для уплаты Орде. Жолнеры так поживились при этом, что одному

товарищу досталось 1.500 дукатов. Взяли также паны 60 пушек, из которых 18

оказались прекрасной работы, с лафетами, 7 бочек пороху, кроме того, чтб было

расхватано жолнерами, бесчисленное множество огнестрельного и холодного оружия и

до 20 знамен,—в том числе знамя, которое послал король Хмельницкому чрез

коммиссаров. Оно было красного цвета, с изображением белого орла и двух русских

крестов. Другое знамя, в том же числе голубое, было то, которое дал козакам Владислав

ИУ в 1646 году, зазывая в Турецкую войну. На нем был изображен орел, пополам белый

и красный.

В плен взяли турецкого посла, втоптанного в болото, и посла от

константинопольского патриарха,. присланного к Хмельницкому с благословением на

войну и с освященною на Господнем Гробе саблею. Из коринфского митрополита,