Северный Удел - Андрей Кокоулин

— Жандармы не пускают, — сказал тот же густой голос.

Матушка ухмыльнулась.

— Что для высокой крови какие-то люди с низкой? Давайте, вперед! Только уж на Кольваро не пеняйте потом!

Люди запереглядывались.

— Когда мы соберем поезд, — выступил вперед Тимаков, — обязательно всех выпустим. Думаю, где-то через полчаса. Вас много.

— А охрана будет? — спросили из толпы. — Скоро стемнеет.

— Нет, охраны не будет, — сказал Тимаков.

Кто-то фыркнул.

— И что, нас не тронут?

— Не знаю. Прошу сесть в кареты.

— Какое-то сумасшествие…

Тимаков стоял прямой и спокойный. Под его взглядом повернул к дормезам первый ряд, зашевелился, распадаясь, второй, затем цепная реакция распространилась и на остальных. Зачавкал песок под ногами. Захлопали дверцы.

— Матушка, — шепнул я, приблизившись, — может вам тоже уехать?

— Никогда, — Анна-Матильда Кольваро сжала мои пальцы. — Я останусь здесь. Это мой дом, мои розовые… — она судорожно вздохнула. Вместо розовых кустов были одни ямы. — Если умирать, то здесь. Только здесь.

— А Мари?

Матушка слабо улыбнулась.

— Мари тоже решила остаться. Все, — она взъерошила мне волосы, — пойду. Надо отдать последние распоряжения.

Высокая фигура ее поднялась к дверям.

Я с грустью посмотрел на изрытую землю за плацем, напомнившую мне поле после артиллерийской баталии, на пехотинцев и жандармов, складывающих и проливающих смолой костры, на малые костерки, занявшиеся тут и там.

Флигели по сторонам уже туманились, у въездных ворот на столбах зажгли фонари, и свет их расплывался дымными ореолами.

Я прищурился.

Кто-то стоял там, за светом фонарей. Жилками не достать, разве что винтовочной пулей. Или это уже?..

Я похолодел.

— Георгий.

— Что? — обернулся Тимаков.

— Посмотри, — я кивнул в сторону ворот.

Стоявший там тем временем прошел вперед, и в руках у него обнаружилась палка с белым лоскутом на конце. Он повозил ей в воздухе.

Фигурки жандармов у первой линии костров взяли его на прицел.

— Кажется, переговорщик, — тихо сказал Тимаков.

За нашими спинами раздался дробный перестук каблуков — человек восемь еще спустились по крыльцу к дормезам.

— Кровь вам в помощь! — догнал их голос Сагадеева. — И пинок под зад! Я был лучшего мнения о вас, господа!

Обер-полицмейстер, рассерженный, краснолицый, вклинился между мной и Тимаковым.

— Ничего, — сказал он, шевеля усами, — клопы бегут с корабля…

— Крысы, — сказал я.

— Клопы! Крыс я уважаю. У первой дочки была такая беленькая… — Сагадеев оборвал сам себя. — Значит, жандармская полурота, двадцать солдат, человек сорок от фамилий, ну и мы с вами! Я думаю, достаточно.

— К нам переговорщик, — сказал Тимаков.

— Где? — спросил Сагадеев.

— У ворот.

Заржали лошади. Со скрипом, покачиваясь, из-за угла выкатили добавочным рядом две кареты с фамильными щитами на боковинах, их сразу, еще до остановки, облепили желающие попасть внутрь. Катарина Эске с отцом ожидаемо оказались в конце очереди.

Я стиснул зубы.

— Смотрите! Смотрите! — вдруг вспыхнуло среди толпящихся.

Вскинулась женская рука, указывающая на неторопливо шагающего к дому человека.

Звенящая тишина, полная ищущих глаз и приоткрытых ртов, царствовала несколько мгновений. Затем в обратную захлопали дверцы, дормезы, будто диковинные овощи — семечки, повыплевывали людей.

— Это кто? — зашелестело над головами. — Он один? Один?

— Пойдемте, Бастель, встретим? — покосился на меня Сагадеев.

— Да, — я застегнул ворот мундира. — Перехватим на полпути. Георгий, вы с нами?

— Н-нет, — мотнул головой Тимаков. — Не могу. Вон они все повыскакивали, их же надо снова… — Он двинулся к дормезам. — Господа, а если сейчас поедем?

Мы с Сагадеевым пересекли плац.

Переговорщик остановился у начала вырубленной аллейки и замер. Замер и сопровождающий его жандарм.

Снова бултыхнулся в воздухе лоскут.

— Кажется, он военный, — сказал обер-полицмейстер.

— Скорее, отставной.

У переговорщика было загорелое до смуглости лицо. Мне вспомнились Жапуга и письмо Жукоевского полицмейстера. Загар был ассамейский. К некоторым прилипает так, что не сходит годами.

Нос горбинкой. Черные, пронзительные глаза. Левое плечо ниже правого. Не от ранения ли? Жилки закрыты.

— Доброй вам ночи, — усмехнулся переговорщик, снимая платок с палки.

На нем были поношенный военный кафтан и заправленные в сапоги шаровары. Погоны спороты, серебряные значки с петлиц удалены. Кавалерист? Или это маскарад с переодеванием?

— Не представитесь? — спросил я.

— Не вижу смысла.

— Хотя бы фамилию.

Переговорщик намотал платок на кулак.

— Зовите Лоскутовым, — он окинул меня взглядом и хмыкнул. — А вы тот еще… Молодо выглядите. Столько неприятностей…

— Мы знакомы?

Назвавшийся Лоскутовым нехорошо улыбнулся.

— Не довелось. Но дружок мой Эррано… вот он свел знакомство. Губу это не он вам?

— Это давний шрам, — сказал я.

— Ну да, вижу. Жалко.

— Послушайте, — набычился Сагадеев, — вы зачем пришли?

Он жестом отпустил жандарма. Лоскутов взрыхлил песок носком сапога.

— Не поверите, крови не хочется.

— Вы ж сюда только за кровью и пришли, — сказал я.

Черные глаза взглянули с хитринкой.

— Это-то да. Большой крови не хочется, — пояснил Лоскутов. — Напрасной. Чтобы трупы и все в крови. Отвращение, видите ли, питаю.

— И какой вариант предпочитаете?

— Вы и государь-император выходите за ворота. Одни. И все остаются живы.

— В противном случае?

Лоскутов пожал плечами.

— Штурм. И, поверьте, без шансов.

— Кажется, и в «Персеполе» было без шансов, — сказал я. — И с Жапугой. И в лесу. И как видите.

Переговорщик поиграл желваками.

— Это все временные неудачи.

— А с моим отцом?

Лоскутов дернул щекой и отвернул голову в сторону.

— Позвольте спросить, — заложив руки за спину, обратился к нему Сагадеев, — зачем это все? Вы хотите убить государя? Все великие семьи?

Лоскутов хмыкнул.

— Как знать, как знать… Костерки, смотрю, складываете. Думаете, спасет? Странные вы люди. Здесь мир меняется, а вы против. Почему-то всегда находятся те, кто против. А кровь, она субстанция мутная. Ненавижу все эти фальшивые цвета. Вся ваша кровь…

Его взгляд остановился на флигеле, сереющем на взгорке, затем переполз обер-полицмейстеру на щеку.

— Вы разве силу не чувствуете? — произнес он. — Силу, которой предназначено править?