Северный Удел - Андрей Кокоулин

— Я могу идти? — произнес жандарм.

— Да, — кивнул Терст. — Извините за неверие, Архип.

— Эт понятно…

Жандарм козырнул и быстрым шагом направился к дальнему крылу дома, к мельтешащим у северных ворот мундирам.

— Ну, что, Бастель, — обратился ко мне Терст, хлопнув ладонью по боковой доске подводы, — держитесь. Узнаете знакомца или нет?

С этими словами он приоткрыл мешковину.

На меня уставились мертвые глаза на худом лице. Светлая щетина на щеках и подбородке, рот раскрыт, зубы желтые. В застывшей гримасе поровну боли и удивления.

Труп уже попахивал.

К широкому вороту пехотной шинели присохла ряска. Я снял с шинели несколько тонких щепок. Каретных, лакированных.

— «Пустокровник», — сказал я тихо. — Тот, из засады.

Цехинский божок опустил мешковину.

— Как вам, а? Крестьяне позавчера нашли. Жандармский ротмистр их с подводой на трупы ватажников мобилизовал. Чтоб похоронили потом на погосте. А этот лежал в болотце, где-то в полверсте, рядом, по словам крестьян, турухтаны гнездятся. Словом, заглянувши к турухтанам… На ватажника не похож, привезли так.

Я коснулся мертвеца жилками.

Пепельно-черный, распадающийся рисунок был до оскомины обычен. Никаких признаков «пустой» крови. Никаких.

— В сущности, читать нечего, — сказал Терст, — но…

— Что «но»?

Полковник прищурился.

— Кое-что можно попробовать. Давайте-ка мы его куда похолоднее, — через мешковину он взял «пустокровника» за ноги, — хотя бы в погреб.

Я подхватил мертвеца под мышки.

Половина лица открылась — и казалось, потревоженному пехотинцу больно от каждого нашего движения.

— Он, получается, умер, — сказал я, отпихивая с пути порубленные топором ветки.

— Именно, — выдохнул Терст. — И это наш шанс.

— А труп вам зачем?

Винный погреб был открыт.

По ступенькам мы спустили пехотинца в полумрак, полный бутылей в оплетке и бочек в полтора моих роста. На некоторых еще отцовской рукой были написаны год и сорт. В два окна под невысоким сводом сеял мутный, прореженный решеткой свет.

— А труп нам, — сказал Терст, — чтобы выяснить, кто за всем этим стоит. Это что за ниша? — кивнул он на арочный проем в глубине подвала.

— Склеп, — ответил я.

— Отлично.

Мы поднесли труп к проему.

Я спиной толкнул притаившуюся во мраке створку, заскрипели петли, склеп дохнул холодом в затылок.

— Бр-р-р, — повел плечами начальник тайной службы. — Очень кстати, бодрит. Тут где-то Ритольди?

— Да.

Я кровью зажег фонарь. Осветились неровные плиты пола и вырубленные в камне ниши по сторонам.

— Я попробую разбудить кровь, — сказал Терст.

Мы опустили труп в каморе, из которой шли вековой давности ответвления. Локти мертвеца глухо стукнули о камень.

Терст присел.

Я снял фонарь с крюка и перенес его на каменную скамью, ближе к трупу. Терст принялся освобождать пехотинца от одежды.

— Не понимаю, — сказал я. — Если «пустая» кровь исчезает, зачем было с таким боем изымать казначея из морга? Я бы все равно ничего не смог прочесть.

— Здесь вы, Бастель, не правы. Помогите-ка…

Терст приподнял мертвеца, и я выдернул из-под него шинель. Маленьким ножичком полковник разрезал на трупе рубашку, оголяя сгибы локтей, запястья, грудь и живот.

— Я перефразирую: если не было смысла читать, зачем красть? Вполне возможно, Бастель, с момента инициации Лобацкого прошло совсем немного времени, и вы могли из низкой, еще годной по давности казначеевой крови ухватить и инициатора, и место, и много чего еще. Кто бы такое допустил?

Терст с кряхтением пересел к ногам мертвеца.

— А здесь? — спросил я.

Терст снял с пехотинца ботинки, размотал мокрые обмотки.

— А здесь «пустокровник» матерый, — он качнул головой, глядя на серую ступню с загрубелой пяткой. — Не одну неделю таким бродит. А то и месяцы. Но может случиться, что мы узнаем, что предшествовало его инициации.

— Вы хотите открыть память крови?

— Да, — полковник встал. — А вы мне понадобитесь нитеводом. — Он подхватил фонарь. — Пойдемте к выходу. Мне нужны иглы и немного живки.

— Значит, вы из Гебризов?

— Нет. И никогда им не был.

Из склепа мы поднялись в подвал.

— Красное вино у вас тут есть? — спросил Терст.

Фонарь покачивался в его руке. Затянутые паутиной деревянные сваи чередовались с серыми днищами поваленных на распоры бочек.

— Раньше было ассамейское, европейское…

— Это хорошо. И вот что, — Терст придержал меня у ступенек наружу. — Меня ни для кого и ни для чего нет. Если государь… Ну, это я услышу. Вас жду не раньше, чем через полчаса. Мне нужно подготовиться. Может быть, это даже важнее… — он с силой втянул воздух. — Эх, было бы больше времени!

Скрипнула цепь над подвешенным фонарем.

Мы скоро разошлись — Терст канул в боковых дверях, а я пошел в обход дома к парадному крыльцу. Ухо издалека ловило гудение рассерженных голосов. Видимо, собравшиеся бежать сидеть в дормезах и ждать благодати и команды на выезд никак не желали.

Мимо распаханных клумб и пеньков, оставшихся от спиленного навеса, я по дорожке вышел к широким ступенькам и галдящей и вскрикивающей возле балюстрады толпе, которой противостояли матушка, Тимаков и Террийяр.

Высокая кровь волновалась.

— Дайте нам выехать!

— Напихали как сельдей, и что?

— Вы слышите, мой Сарик плачет! Мой Сарик хочет домой!

— Сколько нам ждать? Сколько еще ждать?

— Это издевательство!

Жандармы стояли у лошадей. К стеклам дормезов прижимались детские мордашки. Слуги бродили между карет.

Чуть в стороне человек десять ждали своего дормеза. Я заметил там Катарину Эске со своим отцом. Сердце укололо, словно кто-то попробовал его иглой на прочность.

— Господа! — голос матушки перекрыл выкрики. — Господа и дамы! Кровь вас побери, идите пешком! Если вам так нужно — идите!

Ее палец указал на фигурные въездные ворота.

— Идите! — Глаза Анны-Матильды Кольваро метали молнии. — Вы знаете, что там? Я не знаю, что там. А вы?

Толпа притихла.

— Там, извините, дорога на Леверн, — густым голосом сказал кто-то в тишине.

— Прекрасно, — сказала матушка. — Если там просто дорога на Леверн, почему вы стоите? Там же просто дорога. И больше ничего.

— Жандармы не пускают, — сказал тот же густой голос.

Матушка ухмыльнулась.

— Что для высокой крови какие-то люди с низкой? Давайте, вперед! Только уж на Кольваро не пеняйте потом!

Люди запереглядывались.

— Когда мы соберем поезд, — выступил вперед Тимаков, — обязательно всех выпустим. Думаю, где-то через полчаса. Вас много.