Эоловы арфы - Владимир Бушин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Какой позор! — воскликнул кто-то.
— Да снимите же наручники! — повторил Чирнер.
Жандарм наконец решился. Щелкнули замки. Наручники спали. Жандарм хотел взять их, но Энгельс не отдал.
— Господа! — сказал он, побрякивая железом. — Ведь никто из вас никогда не носил эти изысканные манжеты. Не хотите ли попробовать?
Все молчали. Энгельс бросил наручники на стол министра:
— Революционный фанатизм ничуть не лучше всякого иного…
— У вас есть пакет от Грейнера? — спросил жандарма Шмитт.
— Никак нет, — испуганно отчеканил тот.
— Ну какой-то отчет, донесение, уведомление?
— Ничего нет.
— Где же ему писать отчеты! — зло, сквозь зубы проговорил Молль. — Он по горло занят ловлей революционеров.
— А на словах он вам хоть что-то передал? — продолжал допытываться министр.
— Мне только было сказано, что с арестованным следует обращаться как со шпионом.
Д'Эстер возбужденно зашагал вдоль стены:
— Черт знает что! После такого обращения с моим товарищем по партии, с коммунистом я не могу больше оставаться в правительстве. Немедленно отпустите его!
— Да, конечно, — согласился Шмитт. — Надо немедленно отпустить. Мы отпускаем вас, господин Энгельс, под ваше честное слово.
— Под честное слово? — вскинул брови Энгельс. — Но почему я должен его давать?
— Ну, видите ли, — замялся Шмитт, — вас все-таки арестовал член правительства, наш коллега. Мы обязаны уважать его решения. У него, надо думать, имелись какие-то соображения…
— Ах, вот оно что! Никакого честного слова я вам давать не намерен.
Д'Эстер, Молль, Чирнер принялись уговаривать Энгельса, но он оставался непреклонен.
— Но войдите в наше положение! — взывал Шмитт. — Что же нам делать?
— Не знаю! — отрезал Энгельс. — Я могу и дальше оставаться под арестом, могу последовать в окружную тюрьму.
— Что ж, до получения отчета от Грейнера, видно, только это и остается, — озадаченно проговорил Шмитт.
— Если так, то я настаиваю, чтобы конвой был снят немедленно, — сказал Д'Эстер. — Энгельс пойдет в тюрьму без конвоя.
— Согласен, — кивнул головой Шмитт. — Я просто напишу записку начальнику тюрьмы, и арестованный сам ее передаст.
— Забавно! — сказал кто-то.
Шмитт придвинул к себе бумагу и стал писать.
— По крайней мере, распорядитесь, чтобы камера была поуютней и попросторней — я люблю пошагать. — Энгельс подошел к столу, ожидая, когда Шмитт кончит записку. Тот вскоре кончил, положил записку в конверт, запечатал его и подал арестованному.
Энгельс взял конверт, тряхнул им над головой:
— Милости прошу в гости, господа. Надеюсь, временное революционное правительство действительно предоставит мне лучшую тюремную камеру во всем Пфальце.
Он пожал руку Шмитту и в сопровождении Молля вышел на улицу.
В этот же вечер, через два-три часа, многие в городе уже знали об аресте Энгельса, а утром это стало известно всем жителям и вызвало много противоречивых толков и предположений. Сторонники решительного направления единодушно осуждали власти, сочувствовали узнику, а некоторые из них были даже за то, чтобы освободить его силой.
Д'Эстер, возмущенный и обескураженный арестом друга, забыл вчера при первой встрече с ним сказать, что Маркс прислал ему на его, Д'Эстера, адрес письмо. Вспомнив об этом перед сном, Д'Эстер ужаснулся своей забывчивости, всю ночь плохо спал, а утром сразу же отправил письмо арестованному.
Энгельс вторую ночь подряд спал в заключении, и сон его опять был крепок и безмятежен. Он проснулся с ожиданием чего-то очень приятного. Должно быть, вот-вот откроют дверь и скажут: «Милостивый государь, вы свободны!» И дверь действительно вскоре открылась. Вошел тюремщик. Он принес завтрак. Это разозлило Энгельса. Стало быть, его не намерены немедленно выпустить? Он мрачно взглянул на тюремщика. И тот, словно только теперь, под этим недобрым взглядом, вспомнив о письме, протянул его арестованному.
Увидев конверт, надписанный рукой Маркса, Энгельс возликовал. Это первая весть от друга после их разлуки в Бингене! Где он теперь? Что с ним? Как его дела?.. Нетерпеливо разорвав конверт, развернув письмо, Энгельс сразу увидел в правом верхнем углу: «Париж, 7 июня 1849 года». Ну, слава богу, он во Франции! Глаза радостно побежали по заковыристым строчкам:
«Дорогой Энгельс!
Я пишу тебе в этом письме не очень подробно. Прежде всего ты должен мне ответить, пришло ли это письмо неповрежденным. Я полагаю, что письма опять любовно вскрываются…»
Чем дальше читал Энгельс, тем радость его все больше сменялась горечью и тревогой. Во Франции господствовала роялистская реакция. Париж обрел еще более мрачный облик. К тому же в нем свирепствовала холера. О своей семье Маркс ничего не писал, — очевидно, до сих пор она в Германии. Денег у него нет, и он просил «раздобыть» их. Но, несмотря на все это, Маркс был полон надежды, он писал: «…Колоссальный взрыв революционного кратера никогда еще не был столь близок, как теперь в Париже». Энгельс теперь не разделял этого оптимизма относительно скорого взрыва, но в конце концов его радовало уже одно то, что Маркс не только жив и здоров, а еще и не падает духом, надеется, ждет.
Энгельс тотчас после завтрака попросил бумагу, чернила и сел писать ответ. Благо никаких других дел быть не могло, письмо он писал обстоятельно и долго, почти до самого обеда. Но вот миновал и обед, а его все еще не собирались выпускать на свободу. Уже сутки, как он сидит в этой проклятой окружной тюрьме! Этак можно дождаться за решеткой прихода пруссаков… И потом не выйти отсюда совсем или выйти только для судебной расправы… О фанатики, свихнувшиеся от власти!
Уже начало темнеть, когда за дверью послышались голоса, шум. Энгельс сразу узнал голос Д'Эстера. Кто же еще? Дверь распахнулась, и вместе с Д'Эстером в камеру вошел сам министр внутренних дел Николаус Шмитт.
— Господин Энгельс, — торжественно и одновременно смущенно сказал он сразу же от порога, — вы освобождаетесь без всяких условий.
— Получен отчет от Грейнера? — спросил Энгельс.
— Нет, никакого отчета еще не поступало, но правительство приняло решение, что дольше задерживать вас недопустимо. Кроме того, мои коллеги по правительству просили передать вам, что они надеются на ваше дальнейшее участие в движении.
— Дело покажет, — неопределенно ответил Энгельс.
— Но это еще не все. Мне поручено довести до вашего сведения, что издано правительственное распоряжение, запрещающее отныне содержать политических заключенных в оковах или наручниках.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});