Простодушное чтение - Сергей Костырко

Можно сказать, что тогдашняя критика и, соответственно, тогдашние критические разделы газет, отчасти и журналов, откликались не на художественное произведение, а на некое действие, которое им производилось или могло быть произведено. Это была естественная и необходимая практика – так общество защищало себя.

Сегодня же литература из части Общего дела сама становится Делом. Событием уже может считаться сам факт появления художественного произведения как такового, побуждающего критика в разговоре об этом произведении исходить не из общественно-политического контекста, а из заданного самим произведением круга тем и уровня их осмысления. И вот здесь, на мой взгляд, более естественны принципы подачи критического материала в газете «Сегодня».

И наконец, вопрос, поставленный с самого начала: нынешняя роль критики (критика) сегодня. Басинский и Ермолин предлагают свои, во многом сходные, определения:

«Критик – это идеальный посредник. Он прокладывает пути и строит мосты. Связывая писателя и читателя…» (Ермолин).

«Насколько я понимаю роль комментатора – спортивного, политического, литературного… – она заключается в том, чтобы из непонятного делать понятное. Вот по стадиону бегают человечки в цветных майках. Они забавно прыгают, суетятся, толкают ногами мяч. А комментатор говорит: это такой-то, это такой-то. Первый – защитник. Второй – нападающий» (Басинский).

Казалось бы, просто и ясно – посредник, комментатор. Но простота и очевидность такого определения, если хоть чуть-чуть вдуматься, оказывается мнимой. Есть писатель. Он пишет книги. Кому? Читателю. Но, оказывается, чтобы читатель понял писателя, нужен критик, который должен перевести эту книгу на язык понятий, доступных читателю. И наоборот – критик должен осуществлять обратную связь, объяснять писателю, чего читатель от него, писателя, ждет. Вот такая необходимая в литературе фигура – человек, в отличие от читателя и писателя владеющий сразу двумя языками: читательским и писательским. И возникает вопрос: если писатель не в состоянии сам объясниться с читателем – зачем взялся? И если писатель вообще не знает, что он как писатель должен делать, о чем и как говорить с читателем, почему он писатель? И наконец, если критик может лучше писателя объяснять сложные и нужные читателю вещи и лучше писателя знает, чего от него ждет читатель, зачем он сам не писатель?

Выше я привел только половину ермолинского определения, ту часть, которая совпадает с формулировкой Басинского. Цитирую Ермолина дальше:

«…связывая писателя и читателя, человека и человека, человека и Бога, критик не может существовать в совершенно автономном статусе… Самоизолировавшись от мира, она (критика. – С. К.) отдается бесцельному словопроизводству, не обеспеченному высшей целью, лишенному вектора серьезной и ответственной воли. Автор монолога, летящего в пустоту, не знает своего долга: долга критика перед литературой и читателем, долга гражданина перед обществом, долга человека перед Богом».

Ключевые здесь слова – о наличии «высшей цели», перед которой критик в первую очередь и ответственен и которая подразумевает «вектор серьезной и ответственной воли». Критик, по убеждению Ермолина, присутствует в диалоге читателя и писателя представителем некой Воли, естественно не писательской и не читательской.

В известном смысле можно сказать, что основная проблематика развернувшейся дискуссии – это как раз «проблематика представительства»: от кого? по какому праву и, соответственно, с «какими полномочиями»?

В ермолинской формулировке, необыкновенно емкой, но написанной как раз с ощущением «вектора воли», и в продемонстрированном критиком применении ее к конкретному материалу мне, например, слышится многое от нормативно-«советской» или нормативно-«прогрессистской» традиции. Той, которая в реальной практике предполагает, что критик «ведет за собой литературу». А из этого, в свою очередь, должно следовать, что критик изначально знает, какой должна быть литература.

Детский вопрос: откуда?

Из науки? Я, например, не знаю такой науки. Есть, скажем, литературоведение, в философии есть такая дисциплина – эстетика, но и там и там занимаются изучением уже созданного, но отнюдь не изобретают вечный двигатель.

Про недавнее «раньше» все более или менее ясно. Часть критиков получала Истину и полномочия от Единственно Верного и Вечного Учения, из соответствующих абзацев Установочного Доклада на Главном Съезде. Независимая же критика также нисколько не стеснялась употреблять литературное произведение в прикладных целях. Лучшие критики того времени

«главной своей (не обязательно сформулированной) целью ставили разъяснение и воздействие… они были движителями общественного сознания, учителями и проповедниками» (Наталья Иванова).

И язык не повернется сказать дурное слово о критике того времени – о Кардине, Лакшине, Дедкове, Сарнове…

Но времена, когда идеологическая нагрузка литературы казалась важнее ее собственных, глубинных задач, отошли. Или отходят. Что сегодня?

Попытки представительства «от Православия» для меня, например, в определенном смысле ничем принципиально не отличаются от претензий на водительство от Компартии или от любого другого Самого Нового и Самого Истинного Учения. В каждом из этих вариантов критик мыслится обращающимся к публике с некоего возвышения. Или как «идеальный посредник», разъясняющий читателю и писателю то, чего они не знают. Или как комиссар от имени Передовой Идеологии.

И там и там критик нарушает естественную иерархию, в границах которой литература изначально больше и выше критики. Суждение о творении не может быть выше творения уже по определению. (Я не говорю здесь о взаимоотношениях критика с такими литературными текстами, которые предполагают выполнение только одной – санитарной – функции.)

Как раз художественное произведение, литература и есть тот орган, с помощью которого мы непосредственно соприкасаемся с бытийной проблематикой. Именно здесь, в этом общении, формируется круг понятий, составляющий наши представления об этике. Если бы я воспользовался терминологией Ермолина, я бы сказал, что с Богом мы общаемся и через искусство, через литературу. В этом общении она – литература – первична. Остальное, в том числе и критика, – вторично. Критика помогает нам максимально приблизиться к тому, что содержит литература, и только.

Сегодня, когда литература получает возможность нестесненно выполнять собственное предназначение, естественной для природы взаимоотношений писателя и читателя позицией критика, мне кажется, следовало бы считать представительство его от лица (от имени) публики. То есть критик как один из читателей. Пусть специально обученный для этого, но прежде всего – читатель. Направление его взгляда не сверху вниз – от учителя к ученику, а снизу вверх. Критик публично, то есть вместе с читателями, пытается разобраться в литературном произведении, пытается дотянуться до его смыслов. Он не выносит приговоров, не учит, а – учится. Это не значит, что критик не имеет собственных представлений об истине и добре; не значит, что критик не может сочетать в себе и эксперта, и посредника, и даже проповедника, но выступает он каждый раз от себя лично, а не от имени партии, какой угодно, даже – Партии Добра и Истины, и не от имени какой-то Эстетической Концепции, даже самой Научной. Выступает как читатель. Его субъективное восприятие всегда первично, концепция – вторична. То есть каждое прочтение критиком талантливого произведения является проверкой его (критика) концепции, а не наоборот – не проверкой на «доброкачественность» художественного произведения с помощью концепции.

Только выбрав такую позицию, он избавляется от гордыни лидера. И как раз эта позиция дает критику, на мой взгляд, наибольшие возможности для проявления ума, культуры, таланта. При этом она не стесняет читателя, отводя ему роль ученика. А главное, мешает критику при истолковании деформировать литературу в угоду той или иной идеологии.

Приведенная выше (прошу прощения за ее громоздкость) формулировка во многом складывалась у меня в процессе чтения полосы «Искусство» в газете «Сегодня». Не потому, что помещенные там тексты самые лучшие, но потому, что – самые характерные для нынешней ситуации. Именно там критика пробует себя в новой роли, демонстрируя и ее, этой новой роли, преимущества, и ее серьезные недостатки.

Причем недостатки этой полосы, как водится, оказываются продолжением ее же достоинств. Первым и основным в перечне этих специфических достоинств-недостатков я бы назвал стиль [8] ее авторов. Сложилась парадоксальнейшая ситуация. В принципе, стиль, которым начали писать критики, был рожден прежде всего стремлением к максимальной открытости, демократичности критического текста. Критик не делит читателей на равных себе собеседников и на «обычных», «рядовых». Он изначально уважает умственные и культурные возможности своего читателя. Критик обращается к читателю как к себе, не делая различия. Он уважает читателя, и он уважает Литературу. Он как бы изначально предполагает, что литература выше нас с вами, она требует, чтобы мы дотянулись до нее, а не опускает ее на уровень «обычного», «рядового» читателя (определения «обычный», «рядовой» взяты из цитированного выше текста Ермолина, – так и вижу этого «обычного, рядового», за волосы отрывающего себя от телевизора с «Просто Марией» для прочтения в «Сегодня» очередного текста Ю. Гладильщикова или А. Ковалева).