Избранное - Оулавюр Сигурдссон

И я сказал:

— Нам придется подождать.

Она промолчала.

— Нельзя.

Она вздохнула.

— Нельзя. — «Пока мы не поженимся», хотел сказать я, но губы не смогли произнести эти слова.

Кристин встала.

— Послушай, — прошептала она. — Мы когда поженимся?

Я не мог выговорить ни слова.

— Когда у нас будут деньги, — выжал я наконец из себя.

Она задумалась, сидя на краю кушетки, вложила свою маленькую руку в мою и уставилась в пространство.

— Ты собираешься всю жизнь быть журналистом?

— Не знаю. Во всяком случае, до лета.

Мы снова дышали нормально. Мне показалось, еще рано говорить Кристин, что я задумал: попытать летом счастья — наняться на траулер, промышляющий селедку, хотя в Дьюпифьёрдюре я никогда рыбаком не работал и жутко страдал от морской болезни, совсем как Йоун Гвюдйоунссон из Флоуи. Если повезет, я вернусь с туго набитым кошельком. Тогда я смогу…

Палец Кристин шевельнулся в моей ладони.

— Послушай, когда мы объявим о помолвке? — шепотом спросила она.

— Когда у нас будут деньги, — повторил я и добавил: — Скоро.

Я твердо решил бросить вызов морской болезни и наняться на какую-нибудь посудину. Если повезет…

Ее рука выскользнула из моей ладони.

— Зажги свет.

Так прошло несколько вечеров. Потом стало иначе. Разумеется, мы по-прежнему запирали дверь, но свет гасить перестали. За стенкой — бушевали соседи, на улице ярился пронизывающий зюйд-вест, рвал антенну и завывал под стрехой и у фронтона. Я не стал читать Кристин стихи наших замечательных поэтов, ботаника тоже не влекла меня: что такое засушенный лютик, наклеенный на бумагу, по сравнению с садом, играющим тысячью красок? Поначалу мы почти не говорили. Волосы Кристин, мягкие, золотистые, касались моей щеки, но всякий раз, когда мне хотелось встать и потушить свет, что-то невидимое останавливало меня. Соседи за стеной ссорились все громче. Теперь на повестке дня был Вильхьяульмюр.

— Ни на что ты не годен!

— Кто дал тебе табак?

— Заткнись!

— Если бы у него была постоянная работа…

— Тряпка он! — орал старик. — Тряпка, и ничего больше! Самая последняя тряпка!

Кристин прислушалась.

— Ну и грызня!

— Я бы не сказал.

— Что же это тогда такое?

— Дурная привычка.

— Что они, собственно, за люди?

— Хорошие.

— Почему же они так шумят? Почему всегда собачатся?

— Им тяжело приходится. Бедность…

Маульфридюр презрительно хмыкнула. Старик стукнул кулаком по столу. Старуха забубнила что-то, но ветер заглушил ее слова. Потом я услышал, что Вильхьяульмюр, не прощаясь с женой, кинулся вон из комнаты, сбежал по лестнице, хлопнул дверью и скрылся в круговерти, явно без пальто. Куда он направился, я не знал, но был уверен, что вернется он очень поздно и напившись. Меня ждала бессонная ночь.

Кристин сказала, что знает девушку, которая иногда по вечерам ходит в «Борг» с парнями, а родителям говорит, будто ночевала у подруги или у родственницы. Мамаша у этой девицы страшно набожная.

Бедняга Вильхьяульмюр, подумал я.

— Хорошо бы как-нибудь сходить в «Борг». Потанцевали бы.

— Я не танцую.

— Я бы поучила тебя.

— Не знаю даже…

— Ну пожалуйста, пригласи меня как-нибудь в «Борг». Как миленький будешь у меня учиться танцевать.

— Пожалуй.

Маульфридюр стала напевать произведение Студиозуса. Отец ее то чертыхался, то зевал. Старуха продолжала глухо бубнить — несомненно, что-то о сыне и о том, как несправедливо устроен мир. Жена Вильхьяульмюра убаюкала ребенка и принялась беспокойно расхаживать по комнате: мне иногда было слышно шарканье ее туфель, четыре шага до окна, как обычно, четыре шага до двери, там скрипели две половицы. Так она будет ходить без перерыва, пока не вернется Вильхьяульмюр, пока он пьяный не взберется по лестнице, скорее всего поддерживаемый здоровенным полицейским. Порывистый ветер стучался в ее окно, завывал, шептал и свистел, не переставая скрипела антенна…

— Милый, ты меня не слушаешь?

— Что?

— У нас дома все в восторге от «Светоча».

— Ага.

— Да, но…

— Что «но»?

— Папа не понимает, почему тебе так мало платят.

Я вздрогнул.

— Он говорит, ты должен или потребовать прибавки, или уйти на хорошую должность.

Я в замешательстве молчал.

— Он говорит, ты должен потребовать триста пятьдесят в месяц.

Голова пошла у меня кругом. Триста пятьдесят!

— Он говорит, тебе надо вступить в партию.

— В какую?

— В Народную.

Я ничего не ответил.

— Если вступишь в партию, может быть, станешь государственным служащим. Как папа.

Мне стало как-то неприятно, ничего я не мог с собой поделать. Конечно, я знал, что сама она не стала бы рассказывать родителям о таких деликатных вещах, как мое жалованье. Ее вынудили. Меня обсудили и не сочли достойным — если только я не заполучу хорошую должность, не стану зарабатывать хотя бы триста пятьдесят крон в месяц, не вступлю в Народную партию.

— Не вступлю я ни в какую партию!

Конечно, так она папе и сказала. Она ответила, что никогда я не стану агитировать на выборах, вербовать избирателей, я не такой, как он, я другой. Она спросила, почему он всего лишь дворник, он ведь знаком с этим Аурдни Аурднасоном, который неофициально все может устроить. Она сказала, что если я не вступлю в партию, то все равно выбьюсь в люди, я способен на большее, чем быть дворником…

Старик за стенкой снова завопил: он хочет слушать по радио лекцию, пусть жена замолкнет, а дочка перестанет мяукать. Шарканье в комнате молодых супругов прекратилось — невестка остановилась у окна: в такой ветер народу на Хабнарстрайти, наверное, почти нет, глядишь, Вильхьяульмюр вернется трезвым.

Кристин вздохнула.

— Папа на меня совсем не сердится, — продолжала она. — Ты не представляешь себе, как он любит нас, своих детей. Он только очень властный — и хитрый. Говорит и говорит, а мама все поддакивает и поддакивает. Даже когда газеты читает — и то говорит.

Она посмотрела на меня, стиснула мою руку, прижалась.

— Милый, почему ты такой грустный?

Нет, я уже не грущу, в груди у меня потеплело, взгляд ее согревает меня словно солнце. Боже, она любит меня, несмотря на мою бедность, ходит ко мне вопреки возражениям родителей, в любую погоду поднимается одна по Сваубнисгата, вносит весенние краски и утренние звуки в эту неуютную клетушку. Вдруг все пути открылись передо мной: я оправдаю доверие невесты, покажу этому ее папаше, на что способен, еще весной добьюсь от Вальтоура прибавки, а летом, бог даст, отправлюсь на лов сельди и заработаю кучу денег.

Нет, я уже не грущу. Я забыл про морскую болезнь, не слышу шарканья за стеной.

— Любимая, — лепечу я, — спасибо тебе за то, что ты пришла в такую непогоду.

И прошел вечер.

Прошли вечера.

Я всегда провожал Кристин до перекрестка у ее дома. Мы прощались за руку. Она не позволяла провожать ее до парадной: если нас увидят вместе, ее задразнят дома, особенно Гюгга, она никогда до нее не ложится и вечно подсматривает, дурочка, маленькая еще, недавно конфирмовалась. После этих встреч меня частенько ждала работа — либо дома, либо в редакции «Светоча». Порой кровь еще долго бурлила во мне, и, вместо того чтобы биться над переводом датской любовной новеллы или править корректуру, я думал о Кристин и ее ласках, снова превращался в электромотор, вскакивал, тупо глядел в окно, снова садился, пытался сосредоточиться, но ничего у меня не выходило. Случалось, я как одержимый работал допоздна, затем рвал в клочья «Родной очаг» или «Семейный журнал», мстя… даже не знаю кому или чему, скорее всего, всем и всему, в том числе и тем жизненным правилам, которые внушила мне покойная бабушка. Случалось, я ощущал только усталость, пустоту и грусть. Я ложился, поворачивался к стене и засыпал. Сплошь и рядом, однако, сон был тревожным из-за того, что кровь продолжала бурлить. Мне снилась Кристин, и в снах этих я полностью освобождался от всякого чувства ответственности… Внезапно я просыпался в ужасе и с ощущением вины. Господи, я, неимущий, на плохой должности, и стал отцом! Но, слава богу, Кристин со мной нет. Я один. Конечно же, я один. Конечно же, Кристин со мной нет. Нам нельзя, нельзя!

За стенкой ссорились, плакали, стонали и любили друг друга.

Личная жизнь незаметного журналиста на северной окраине мира — что она на фоне тех ужасных событий, которые происходили ранней весной 1940 года? Мысль об уничтожении и смерти, о том, что сбрасываются бомбы на невинные жертвы — женщин, детей и стариков, что сжигаются города, идут на дно суда, люди мучают, пытают, убивают друг друга, — эта мысль гвоздем засела у меня в сознании, все больше и больше овладевала моими чувствами. Мне было не до сияющего небосвода и готовых вот-вот лопнуть почек на деревьях. Тень насилия и порабощения придвигалась все ближе: немецкая армия, щелкнув пастью, за один день проглотила Данию. Шли бои в Норвегии.