Тётя Мотя - Майя Кучерская

Вася Лапин мялся в коридорчике у двери. Вырос, как вырос! Из мальчишки стал юношей — белокожий, тонкокостный, красавец! Один из лучших кружковцев его был, но почти год Сергей Петрович его не встречал, не пересекались.

— Ведра нужны, — напомнил Вася, изнывая. Ему явно хотелось скорей бежать назад, к школе.

Через минуту Анна Тихоновна вручила им по ведру.

Небо трепетало темно-желтым заревом. Сильно пахло гарью. Сергей Петрович на ходу расспрашивал Васю, но тот мог рассказать немногое.

— Как свечка горит. Мужики там с ведрами, шлангом, ребята. Пожарников вызвали уже, вроде едут.

Но Сергей Петрович не верил Васе, не слышал, что музей уже горит, и быть может, даже сгорел, он нервно считал, думал, задыхаясь от такой быстрой ходьбы-бега — что выносить первым, что дороже? Христос в темнице? Но и Никола… Еще большая редкость, хотя и сделан погрубей, и маленький! А покров с Федором Черным — уж как Гречкин просил-умолял ему отдать, продать, он пожадничал — вот тебе за жадность! Прялки — ладно, прялки еще можно набрать, но Никола! И Владимирская, с клеймами, XVII век! Господи, хоть бы они-то уцелели! Молился он — то ли вслух, то ли про себя. Господи, огради и сохрани!

Сергей Петрович споткнулся — задел мыском обломок железной арматуры, загнутой с одного конца крюком. Подхватил в свободную руку — тяжеловата, но, может, пригодится.

Когда подбежали к школе, музей, стоявший на другом конце школьного двора пылал широким большим костром. Волшебно-красивым — все оттенки оранжевого, рыжего лились, сливались, разрывались и соединялись вновь. Ровно, глубоко гудело пламя. Физкультурник лил в огонь воду, держа шланг, тянущийся из окна школы. Тут же суетились с ведрами мужики и ребята, его, его ребята — Сергей Петрович заметил и Гришу Мешкова, и Рому Колюхина, и Славика, и Витьку, и Костяна, Тому с косичками, как быстро все собрались! «Только б не перекинулось на школу. Хорошо, ветра нет…» — слышалось отовсюду. Задохин тоже был здесь, с зверским выражением лица держал перед собой огнетушитель, жал на ручку, из сопла била белая пена, но подойти совсем близко было уже невозможно, и струя едва долетала до огня, чуть только мешая пламени охватить крыльцо избы. Но кому оно нужно было, это крыльцо? Чердачное окно выбрасывало клубы черного дыма, в прямоугльниках окон с наличниками плясало пламя. Леденечный оранжевый домик.

Из школы выскочил Сашка Ахметьев, с ведром, рванул к огню. Стой! — закричал Сергей Петрович, бросился наперерез, вырвал ведро, окатил себя с головы до ног, вскрикнул, встряхнулся, подхватил свою железную балку, кинулся к музею. Вот здесь, у левого окошка, с самого края стоял Христос в темнице, и здесь еще не так горело, железкой из лопнувшего уже окна его цепануть и вынуть! Но не успел он даже приблизиться к дому — жутким, душным, смертным жаром дохнуло в лицо, шею, мгновенно высушив мокрые волосы, капли на лбу. Все равно двинулся вперед, если надо и смерть… Но сейчас же чьи-то мощные руки схватили, властно, грубо и страшно недобро, зло потащили прочь: куда, старик! Жить надоело?

Незнакомый парень в каске буквально нес его, легонького, на руках, подальше от огня, неожиданно аккуратно усадил на крыльцо школы, крикнул кому-то: «Умойте тут деда!» И пошел к пожару. Пожарные. Слава Богу, приехали. Как же он не слышал сирены? Но у школы действительно стояла красная машина, следом подъехала и другая, беззвучно, хотя и с синей, праздничной мигалкой. Сергей Петрович поднялся, зашагал, шатаясь, в сторону, в темноту. Стал, прислонясь спиной к им же посаженной когда-то на субботнике липе, говорил неслышимое, шевеля губами, глядя и не видя, как выскакивают пожарные, как быстро тянут от машин рукава, пышно бьет в леденцовые окна пена. Неожиданно затрещала и провалилась крыша, и из середины дома сейчас же повалил черный, ядовитый дым.

Через час все было кончено. Огонь погасили, пожарные машины уехали, все, кто толпился во дворе, разошлись и договорились снова собраться утром. Сергей Петрович с двумя самыми стойкими ребятами, Васей и его младшим братом Костиком, все ходил вокруг дышащего жаром пепелища. Ребята подбирали то монетку, то утюжок чугунный, то обгоревшую давилку косточек из вишен, которые как-то оказались снаружи. Явился из школы и Задохин, взялся им помогать, но, почувствовав, что его помощи не рады, ушел тоже, правда, не домой, а снова к себе в кабинет. Окно его так и светилось. Когда совсем рассвело и небо порозовело, Сергей Петрович все-таки заставил ребят пойти отдохнуть и побрел домой сам. Решили встретиться через несколько часов, когда все хоть немного остынет и можно будет начать полноценные раскопки.

Всю неделю они работали на пожарище — от Христа в темнице и следа не осталось, от Николая только обугленная рука, почти все бумажное, деревянное погибло, оловянное, серебряное, медное расплавилось. Но случилось и чудо. Владимирская уцелела. Металлический оклад оплавился, но сама икона не сгорела, только почернела так, что видны остались одни глаза Богородицы.

Они положили ее на расстеленный во дворе брезент, отдельно, стали работать дальше, к вечеру Сергей Петрович подошел оглядеть обретенные сокровища и вдруг заметил: уже не только глаза Божьей Матери, но и весь лик ее проступил сквозь копоть, икона посветлела, сама. Никто не подходил к ней, он это знал, видел. Да и не отчистить бы так, если и захочешь. Они перенесли ее в школу, к Ивану Валерьевичу — на следующий деньна черной доске проявились руки и Младенец, виднее стали и клейма, а еще через два дня об огне, в котором побывала Богородица, напоминал только черный оплавленный оклад.

Задохин засуетился. Чудо ведь это, Сергей Петрович! Господи, чудо настоящее. Мало того, что уцелела, так ведь и обновилась! Слава Тебе… — повторял Иван Валерьевич как заведенный, быстро и с облегчением крестясь, точно найдя оправдание случившемуся. Все дни после пожара он ходил сам не свой, на Сергея Петровича старался не глядеть, только качал головой и шумно вздыхал, раздражая Голубева страшно.

Почему сгорел музей? — вот что очень хотел Сергей Петрович спросить у него. Ты мне не официальную версию, ты правду мне скажи!

Сергей Петрович знал, что вызвал пожарных Задохин, он оказался первым во дворе школы и первым заметил огонь. Это была большая удача, иначе могла сгореть и школа. Но что Задохин делал здесь в полночь? Сам Иван Валерьевич повторял одно, за музеем ребята часто собираются, курят, может, сигарету не потушили, может, что… Вот и спалили наш музей. Голубев интуитивно угадывал где-то здесь фальшь, но никак не мог понять где. Ребята действительно любили зайти в школьный двор, постоять за музеем, там образовался укромный зеленый угол. И все же курили они обычно ближе к забору, метрах в трех-четырех от музея, Задохин сам их оттуда все время гонял. Лето жаркое, сушь, три метра — расстояние смешное, достаточно искорки, все так. Но были каникулы! Школьный двор пустовал. Не собирались здесь сейчас ребята.

Чудо с иконой Задохина оживило. Он призвал отца Константина из собора, который прямо во дворе школы отслужил молебен, а после этого совсем уж разнервничался — школьная же она, да, Сергей Петрович, собственность? Я уж теперь у себя ее повешу, она теперь охранять же нас будет, да? Давно уже Задохин не спрашивал его разрешения. Сергей Петрович только кивнул: само собой, где-то же надо все это хранить, пока новый музей не построим. Дернулся Иван Валерьевич, он не хуже Сергея Петровича понимал, новый музей строить не на что, некому, дернулся, но пробормотал: да, да, конечно. На следующий день икона уже висела в красном углу директорского кабинета.

Пожар пережило немногое. Мраморная подставка для письменного прибора, жестяная коробка из-под перловского чая с надписью: «полфунта 1 рубль 10 копеекъ», фарфоровая статуэтка оленя, почерневшие зубастые щипцы для колки сахара, прозванные детьми «крокодилом», продырявленная огнем пудреница. Из шестнадцати прялок осталась одна, обгоревшая, не из самых интересных, середины XIX века… Сгорел весь собранный архив, хранившийся на чердаке. Военные треугольники, переданные им деревенскими бабушками, дневник наблюдений за погодой и интересными явлениями природы Александра Ивановича Петушкова, который вел записи с 1925 по 1989 год — девять больших амбарных тетрадей, отданных в музей его дочерью. А фотографий! Целые папки, альбомы! И корзина берестяная, две торбы, сарафаны девичьи и свадебный убор. Солонка-утица, рожок пастуший, табакерка, медальон с портретом, медный заварной чайник… Голубев пытался сначала составить описи пропавшего — и бросил. Все, все пропало! Что и описывать, зачем?

От былых сокровищ осталась смешная горстка. Вот еще колотушка сторожа — брусок с продетым шариком-кулачком, — совсем свежая, только в саже, что уж ее сберегло? И вспомнил Голубев, протирая ее сухой тряпкой, как целую заметку в местную газету про колотушку сочинил, объяснял, что сторож с колотушкой не от злых людей только оберегал деревню, а и от пожаров! Чуть дымок — бежал к рельсе, колотил тревогу, созывал народ. Колотушку им принес дед Пашки Заворина Степан Кузьмич, которому она досталась от отца. Сам Кузьмич в бытность свою колхозным бригадиром тоже ею пользовался, идя по деревне, стучал, поднимая народ на косьбу или какую другую работу.