Тётя Мотя - Майя Кучерская

Коля жил отдельной компьютерной-китайской жизнью, отправился куда-то на неделю, но она и эту новость почти пропустила мимо ушей. В какое-такое путешествие? «Не!» — ответил Коля. Что? нет? — несколько удивилась она. Куда ты едешь? Коля ответил что-то, название чего-то, но она забыла тут же. И Коля ничего не добавил, не объяснил, просто на следующее утро его уже не оказалось дома, и чемодан, стоявший вчера в коридоре, исчез.

Тетя оказалась одинокой женщиной, со свободной квартирой. И сейчас же, точно поджидала момента, тоска по Мишу — тлевшая невидимо и неслышимо, мгновенно переродилась в худшую из возможных стадию — животную. И дурацкая история с чужими стихами перестала ей казаться такой уж обидной. Подумаешь, в конце-то концов, вся поэзия так и устроена — «я» там от имени всех…

Ланин — она это слышала — обрадовался ей страшно, разволновался, замычал, но почти сразу пришел в себя — оживленно зарокотал, начал болтать, острить, что-то рассказывать, точно и не было никакой разлуки.

«Да, как раз через два дня улетаю, надо спешить!»

Явился на следующий же после Колиного отъезда день. Набросился на нее прямо с порога. Мгновенно стянул с нее все, не давая перебить, и целовал горячо, взахлеб, но и — она чувствовала это — с новым отчаянием затаенным — как обитательницу бумажного сна, который вот-вот растрескается, порвется, сгорит.

После стремительной развязки Тетя увидела и другое: торопится. Сделал свое дело и — прочь, дальше, к занятиям, более осмысленным и важным. Или потому что не хочет, чтобы снова было больно? Она не спрашивала, скучал ли он по ней — потому что и так видела: скучал, очень. И все-таки вскоре он собрался и уехал, не отвечая на немой ее вопрос: куда же ты? Почему не хочешь побыть еще?

После его отъезда она поняла — никакой детской, нежной радости, ни малейшего ощущения счастья, сопровождавших прежде любые с ним встречи, независимо от длительности, насыщенности и содержания, в ней нет. Только черная труха внутри. Зря она ему позвонила, вот и все. Нельзя возвращаться на место любви, вот и все. Все кончилось, кончилось в какой-то момент, это можно потом разобраться, в какой, только ничего нового и лучшего, чем было, уже не будет, а будет только — круг за кругом в воронку с осыпающимися краями, вниз, и никогда (какое сладкое слово!), никогда он не позовет ее с собой, за собой: конец всему.

И уже знакомая угрюмая тошнота подкатывала к горлу.

Почему, почему радость и счастье кончаются клозетом?

Почему ясный свет, блаженство кратче мгновенья и, распылившись на острые лучики, оседает на душу мягкой пылью?

И потом на пыль льется дождь твоих глупых слез, пыль оборачивается мохнатой грязью. Все это начинает гнить и вонять… Конец удовольствию боль! Конец удовольствию боль! Кто это так громко кричал в мировой литературе? Вопрос для школьной викторины.

Господи, а как же любовь? Но она завершается клозетом.

В тот день светило солнце, светило и не собиралось уходить, даже в восемь, даже в девять. Белые ночи! В десять она позвонила Ланину, сказала: может, заедешь и завтра? Или даже сегодня, я … — осторожно напомнила, — я ведь одна.

Солнце залило квартиру, улеглось на диван, на ковер, на шкаф с книгами, нагло посверкивало суперобложкой Ван-Гога, отвратительными цветами, испошленными календариками, тарелками, платками, женскими шарфиками!

— Детка, я завтра уезжаю, — со слегка наигранной грустной улыбкой отвечал он. — На Шри-Ланку, будем чайные плантации снимать, там и музей чая есть, говорят, неплохой…

Она не слушала, потому что помнила, во сколько он уезжает, он успел ей это сказать. Завтра вечером, поздним вечером, как будто перед вечером не бывает длинного бесконечного дня. Но ему ответила: «Жаль, что не можешь, пока!» Он с готовностью ответил — пока! Не хотел говорить дольше. Не мог? Неважно. Не хотел. Больше не хотел ее. Полый, бесполый плагиатор. И уехал. Ни эсэмэски на прощанье — из самолета, из аэропорта (как столько раз бывало!), ни звонка.

Наступило оцепенение, тишина. Только бумажный плотик из листов Сергея Петровича оставался, единственное ее спасение.

Глава третья

Смерть оказалась белой. Тетя поняла, почему она вечно изображается в белой накидке — в проживании смерти отсутствовали звуки, цвета, чувства, тепло, холод. Это была белизна абсолютной пустоты. Пустота совершеннейшей пустыни. Только песок скрипит на зубах. Жить больше было незачем. И нечем. Потому что ничем нельзя было поделиться. «Там зарыта только собака» — о прошлом, Бродский. Но эсэмэской уже не послать этой пронзившей фразы, а если это нельзя рассказать ему, значит, это бессмысленно. Но все, утратившее смысл, все эти ничем, ничего, нечего обладали железным привкусом, и Тетя не знала, где искать источник этой железистости.

Утром она просыпалась чуть свет, потому что вечером старалась лечь пораньше, просыпалась и лежала, почти с облегчением погружаясь в молчаливое оцепенение, стараясь опуститься в него как можно глубже — в неощущении себя не было страданий. Она знала: стоит ей встать и отправиться в ванную — вместе с необходимостью мыть тело, мылить и споласкивать волосы, вместе с потоками воды на нее нахлынет его равнодушие. Так же, как эта вода к ней равнодушна, равнодушен к ней он. Так же, как этот солнечный свет, заливший их деревянную и давно уже не слишком ухоженную кухню, несмотря на показной оптимизм, на самом деле совершенно равнодушен к ее существованию, точно так же и он. Потом, на работе, появлялись люди, все те же, но и их лица были только льющаяся вода.

Оставалось узаконить не-существование внешним самоуничтожением. Уехать. Пропасть. Бездумно, почти рассеянно Тетя начала покупать «Из рук в руки», «Работа для вас», набирала в Интернете «работа за рубежом». Няни, горничные, помощницы по хозяйству. Гид, аниматор, бармен. Требуются чернорабочие. Это слово ей особенно понравилось, первой черной половиной, полным несовпадением с тем белым тошнотным гамаком, в котором она качалась здесь. Там она все же требовалась, там была черная-черная земля, которую должны были копать блестящими черными лопатами люди с черными-черными ногтями. Она думала об этом, правя очередную заметку, лучше всего понимая из текста, что буквы его тоже черны.

В поселке Кача под Севастополем оползень погреб под собой целый пляж. По оценкам специалистов, на людей обрушилось более 600 кубометров береговой породы. В результате загорающие, среди которых находились и дети, оказались буквально погребены под восьмиметровым слоем каменистого грунта. По предварительным данным, под завалом оказались 26 граждан Украины и России, из них на настоящий момент спасены 16. 10, в том числе дети школьного возраста, остаются под завалом. Одна россиянка погибла.

Под завалом оказались граждане. Дети школьного возраста. А люди? Где оказались обычные люди? После запятых в оползне наступил обычный утренний перерыв, газетные корреспонденты только еще пощелкивали, прокашливались и чистили горло, чтобы запеть наконец свои кривые мелодии, тыкая в замызганные клавиши. Тетя задумчиво шла к киоску, вниз, за пряниками. Внезапно ее окликнули.

— Маринка… вот так и думала, что тебя встречу!

Алена.

Приехала в их большое здание, приютившее множество редакций, в очередной глянец, переподписать какой-то договор.

— Ничего, подождут, я вообще раньше времени, донеслась без единой пробки, специально, чтобы кофе с тобой попить! — Алена смеялась и уже тянула ее в буфет. Как легко с ней было, легко всегда. И свободно. Как обычно, Алена прекрасно выглядела — красиво уложенный белокурый шар волос, темно-голубое короткое платье в разноцветных бегущих линиях, поблескивающие искорками розовые босоножки на каблуках.

Успешная, благополучная, красивая женщина, почему весь мир еще не у этих ног? — вновь недоуменно подумала Тетя. Впрочем, как она узнала за время пути на десятый этаж, художник Сева, снимавший у Алены комнату, а до этого ее студент (ты еще и преподаешь? — Здрасьте, в Полиграфе два года уже) оказался отличным другом («в каком смысле?» — «В прямом»), а неделю назад Алену пригласили главным редактором в новый, только рождающийся журнал. «Теперь хоть кредит за свою микру выплачу, а может, и поменяю ее вообще», — мечтательно щебетала Алена.

В буфете на десятом она, поклонница здоровой пищи, заказала свежевыжатый сок, Тетя потребовала себе чашку капучино, а на Аленину вскинутую бровь ответила: «Надо же подсластить»…

— У тебя что-то не так? Неприятности? — Алена немедленно переключилась с щебетанья на Тетину волну. И Тетя рассказала ей, что хочет уехать, уехать из дома, не навсегда, на время — на месяц, а лучше на два — хотя бы до осени, пока Теплый у бабушки все равно. Потому что сразу бросить Колю она все-таки не может, возможно, надо просто порепетировать…