Неизвестная война - Отто Скорцени

Вскоре с правой стороны появился Вечный город. Герлах, как настоящий мастер своего дела, совершил посадку на правом и хвостовом колесах, так как левое было повреждено при взлете. На аэродроме нас ожидал капитан Мельцер. Он поприветствовал Муссолини от имени генерала Штудента, а также поздравил меня и Герлаха, сопроводив нас к трем «Хейнкелям-111», которые по плану должны были забирать нас с Л’Акуили. Я представил дуче экипаж бомбардировщика и доктора Ретера, врача 2-й воздушно-десантной дивизии, который с этого момента нас сопровождал.

Вскоре мы оказались вблизи Вены. Наши приключения еще не закончились, ибо мы попали в грозу и радиотелеграфист напрасно старался вызвать аэродром. Видимость нулевая. Я занял место рядом с пилотом, и мы вместе старались определить направление нашего полета. Вечерело, в баках заканчивалось топливо. Я знал, что мы находимся у цели, и самолет начал осторожно снижаться, однако аварийная посадка с Муссолини на борту в расчет не входила. Неожиданно в наступающей темноте через брешь в облаках я заметил водоем — мне показалось, что это озеро Ной Зидлер-Зе. Когда мы снизились еще больше, мои предположения подтвердились. Я посоветовал пилоту повернуть на север. Ночью мы приземлились в аэропорту в Асперне, и выяснилось, что мы не могли связаться с Асперном, так как «в воскресенье служба связи была малочисленной». Когда через несколько недель Геббельс говорил мне о «тотальной войне», я привел ему несколько примеров, в первую очередь этот.

В конце концов Муссолини отвезли в венскую гостиницу «Империал», где для него были подготовлены апартаменты. У дуче не оказалось пижамы, и мы, уже в менее напряженной атмосфере, немного обсудили этот предмет гардероба, который он считал необходимым для любых обстоятельств. Я обрадовался, что дуче стал совсем другим человеком и совершенно отличался от личности, увиденной мной в обществе охранников в гостинице «Кампо Императоре». Он сказал еще несколько добрых слов, после чего мы распрощались.

Тогда я почувствовал, как наваливается усталость, накопленная за несколько суток. К сожалению, отдохнуть мне не удалось. Позвонил Гиммлер. Он был очень мил и после поздравления спросил: «Если я не ошибаюсь, вы венец? Как же так? Госпожа Скорцени еще не рядом с вами? Пошлите за ней машину! Ведь это же совершенно естественно! Конечно, вы останетесь при Муссолини… Завтра вы будете сопровождать его в Мюнхен, а затем в ставку». Я с большой радостью принял поручение от рейхсфюрера. Около полуночи сопровождавший нас от аэродрома до гостиницы «Империал» генерал войск СС Квернер сообщил, что меня хочет видеть полковник сухопутных войск, начальник штаба венского военного округа. Полковник сразу же официально представился, после чего к моему великому удивлению торжественно произнес:

— Хауптштурмфюрер Скорцени, я прибыл по приказу фюрера, верховного главнокомандующего вермахта. Имею честь наградить вас Рыцарским крестом к Железному кресту.

Он снял свой орден и вместе с лентой повесил его мне на небритую шею и изорванный мундир стрелка-парашютиста. Я жалел тогда, что мой отец не дожил до этого момента; старик радовался бы больше, чем я. Позже были поздравления, рукопожатия и вопросы… Зазвонил телефон; я не обращал на него внимания, но Квернер сказал мне:

— Фюрер хочет лично поговорить с вами.

Я взял трубку. Мне был отчетливо слышен голос Гитлера:

— Скорцени, вы совершили не только великий и беспримерный подвиг в военной истории, но и вернули мне друга, Муссолини. Я знал, что если кто и справится с этой задачей, то только вы. Я присвоил вам звание штурмбаннфюрера (майора) войск СС и наградил вас Рыцарским крестом. Мне уже известно, что вы его носите, так как я приказал сразу же вручить его вам…

Он еще раз произнес слова благодарности. У меня было впечатление, что он счастлив, что дуче жив и здоров. После фюрера со мной разговаривали Кейтель и Геринг, поздравляли, а я во время разговора с ними подчеркнул, что освобождение Муссолини было бы невозможным без настойчивости, решительности, мужества и находчивости всех участников операции. Я назвал фамилии унтерштурмфюрера Радла, лейтенанта Мейера-Венера, а также капитана Герлаха. Позже с удовлетворением я узнал, что хауптштурмфюрер Мандель выполнил свое задание — донна Ракела с Анной-Марией и Романо находились в безопасности в Мюнхене.

В тот день счастье улыбнулось мне несколько раз.

На следующий день я сопровождал Муссолини из Вены в Мюнхен на борту удобного «Юнкерса», где посвежевший дуче рассказывал мне о своих планах. Они были великими.

Его новое движение «Республиканская фашистская партия» должна была возродить итальянский народ. Сабаудский Дом не только не поддержал фашистскую революцию, но, наоборот, саботировал ее. Не имеющий понятия о правлении король и его придворные не прекратили втайне бороться против Муссолини и в конце концов предали его. Республиканец Джузеппе Маццини был прав.

«Когда примерно в полночь 27 июля, — сказал он, — я прибыл в Гаэту, мне казалось, что меня должны заключить в славную крепость, поэтому попросил оказать мне честь и поместить в камеру, где содержались борцы Ризорджименто (Возрождения) в 1870 году. Однако меня направили на Понца!»

На аэродроме Рем, расположенном под Мюнхеном, взволнованный дуче встретился с донной Ракелой и двумя младшими детьми. До 15 сентября мы находились в гостеприимном правительственном дворце Мюнхена. Муссолини настаивал, чтобы меня также разместили там. По его личному желанию я обедал в кругу его семьи, и мы вели долгие беседы. У дуче не было иллюзий; он знал, какие трудности ожидали Итальянскую Социальную Республику. Однако одновременно с этим доктрина неофашизма, которую дуче в общих чертах обрисовал мне, выходила далеко за рамки национал-монархического фашизма. Это было прежде всего воззвание к европейскому единству, которое не могло стать реальностью при гегемонии одного народа или малой группы народов, но только благодаря коллективной воле всех стран. Новая концепция ставила целью объединить на федеративных началах народы, освободившиеся от международной плутократии и агрессивного капитализма. Европейские страны должны договориться, чтобы вместе осваивать огромные богатства африканского континента для блага народов Европы и Африки.

Муссолини также сказал мне, что он много раздумывал над идеей Евроафрики. Она может осуществиться только благодаря реорганизации старого континента и всеобщему желанию стать выше эгоистических и ограниченных национализмов. В противном случае, несмотря на общую культуру, европейские народы не выживут. Эра братоубийственных войн должна остаться в прошлом. Необходимо объединиться, иначе мы погибнем.

В октябре 1943 года на I конгрессе республиканско-фашистской партии дуче произнес речь в этом духе. Итак, я могу констатировать, что неофашизм — так отличавшийся от «королевского» фашизма — не был, вопреки утверждениям некоторых историков, изобретением Гитлера. С момента своего ареста 25 июля у дуче было много времени на раздумья на Понце, Маддалене или же в «Кампо Императоре». Я вспоминаю его слова: «Мы не осознаем себя итальянцами, так как мы европейцы, но мы осознаем себя европейцами настолько, насколько мы являемся настоящими итальянцами».

В понедельник 13 сентября 1943 года после полудня Эдда Чиано просила отца, чтобы он принял ее мужа, который предавал его до, во время и после заседания Великого фашистского совета.[186]

Госпожа Чиано утверждала, что это «трагическое недоразумение», которое Галеаццо может объяснить. Он лишь действовал неосторожно и так далее. Донна Ракела решительно отказалась принимать зятя, которого ненавидела; вместе с ним — по ее словам — «несчастье пришло в дом». Дуче уступил мольбам дочери. Он принял Чиано, но изъявил желание, чтобы я присутствовал при этом разговоре.

Я опасался, чтобы донна Ракела не ворвалась в комнату, давая выход своей ненависти. Встреча была непродолжительной. Чиано передал дуче поздравления и пожелания, пытался оправдаться. Его фигура была такой жалкой, что я чувствовал себя неловко. Муссолини говорил сухим тоном, и разговор закончился очень быстро. Я сопроводил Чиано, все еще опасаясь вторжения госпожи Муссолини; дуче также вышел. Он мне сказал, что его долгом является отдать под суд тех руководителей, которые так подло предали его.

— В таком случае, дуче, отдадите ли вы под суд человека, минуту назад вышедшего отсюда?

— К сожалению, это неизбежно — ответил он серьезно, — и я не сомневаюсь в результате процесса. Независимо от того, чего бы мне это не стоило и какой бы великой не была скорбь Эдды, я должен поступить именно так. Скорцо обвинил меня во время той мрачной ночи, и главное обвинение — в том, что я оказался слабым тираном. Он осмелился сказать мне во время того несчастного Великого совета: «Вы человек, в отношении которого было проявлено больше всего неповиновения в этом столетии!» Это сказал мне он, Скорцо!