Неизвестная война - Отто Скорцени

Опасения подтвердились, когда он принял нас с Радлом в своем небольшом кабинете. Он показался нам уставшим и постаревшим. Сидя в темной комнате за столом, Муссолини был похож на старого льва с потрепанной гривой. В разговоре он опять нападал на Сабаудский Дом и скорбел над смертью в плену (в марте 1942 года в Найроби) Эммануила герцога д’Аосто.

— Я ошибся, — сказал он, — меня ввели в заблуждение. Необходимо было провести глубокую общественную революцию. Я радуюсь, когда вижу, что к фашистской республике присоединяются порядочные специалисты, которые ранее не поддерживали меня. Например, бывший коммунистический лидер Николло Бомбаччи и Каро Сильвестри[192]. Предатели думают, что они спасаются, но они погибают. Они поверили, что победители наградят их за предательство, в то время как с ними поступают, как с проститутками. Бадольо три раза подавал в отставку. Король уже отрекся от престола в пользу сына. Пожалуй, для Гумберта не имело значения, на чьей стороне быть, он непременно хотел быть королем. Но он будет сметен Эрколи,[193] прибывшим прямо из Москвы. Люди из Сабаудского Дома убеждали, что им счастливо удалось сохранить корону. Но сейчас, Скорцени, я хочу вам сказать: что бы не случилось, эта корона утеряна навсегда!

Когда я отдал ему дневник, извинившись за задержку, в которой не было моей вины, он ответил, что «уверен», что в этом нет моей вины. Сменив тему, он заговорил об усилиях республиканской Италии в пользу «оси» и победы.

Однако его энтузиазм и убеждение, с каким он говорил девять месяцев назад, исчезли. Нам казалось, что он убеждает сам себя. Я попросил Муссолини сделать дарственную надпись на фотографии для всех участников экспедиции в Гран-Сассо, что он охотно сделал. Надпись дуче звучала: «Моему другу Отто Скорцени, спасшему мне жизнь. Мы будем совместно бороться за общее дело — дело объединенной и свободной Европы!»

В октябре 1943 года дуче прислал всем стрелкам-парашютистам, высадившимся на транспортных планерах у «Кампо Императоре», а также моим шестнадцати солдатам войск СС часы с золотыми браслетами с выгравированной на корпусе буквой «М». Мне, вместе с браслетом и секундомером, дуче подарил золотые карманные часы с выложенными рубинами буквой «М» и датой на корпусе: 12.09.1943. Американцы украли у меня эти часы в 1945 году.

Сколько других памятных вещей пропало во время военной грозы! Фотографии, почетный кинжал фашистской милиции, а также «Орден ста мушкетеров», которым были награждены только 100 солдат. Позже друзья подарили мне его копию.

Однажды я долго беседовал с герцогом Валерио Борджио, командиром флотилии торпедных катеров.

— Какое безумие, — сказал он мне, — совершают западные союзники, подливая воду на мельницу Сталина! Если Германия будет побеждена, Европа получит удар в сердце. Несмотря на то, как будут развиваться события, Черчилль и Рузвельт, англичане и американцы горько пожалеют о дне, когда они присоединились к милитаризированному коммунизму. Мы будем сражаться вместе с вами до конца, так как являемся итальянскими патриотами и сознательными европейцами.

Мы с Радлом отобедали в вилле Фелтринелли в обществе Муссолини и его семьи. Нас сопровождал сотрудник немецкого министерства иностранных дел, который постоянно старался перевести беседу в спокойное русло. Однако дуче, отлично знавший историю Европы, а особенно Германии, отлично развлекался. Когда он говорил об «одаренном в наивысшей степени — политическим и военным талантом» Фридрихе Великом, в сущности, Муссолини критиковал сам себя. Наш дипломат сидел как на углях, когда дуче вспоминал о необыкновенной дипломатической виртуозности Фридриха, проявленной им в 1740–1786 годы.

Чувствовалось, что настоящее мало интересует Муссолини. Он уже не был руководителем государства, а, скорее, философом, историком и теоретиком с далеко идущими планами синтеза между традицией и революцией, а также социализмом и национализмом в интересах объединенной Европы.

Когда мы прощались, он просил меня чаще навещать его. Дуче взял мою ладонь в свои руки… Я не знал, что вижу его в последний раз.

«Акция в массиве Гран-Сассо нашла отклик во всем мире», — написал Чарльз Фоли в «Commando extraordinary» («Неординарное подразделение специального назначения»). Мне неизвестно, кому пришла в голову смешная идея послать через восемь дней после нас в «Кампо Императоре» пропагандистскую роту, чтобы снять фильм о нашей операции. Он был плохим во всех отношениях. Только Гран-Сассо, достигающий высоты 2912 метров в высшей точке[194], выглядел убедительно.

Я предпочел бы, чтобы немецкая и итальянская пресса написала меньше экстравагантных текстов и не печатала моей фотографии. Все это повлияло на мое будущее. По радио сообщили, что мы понесли тяжелые потери. Вскоре во Фриденталь стали приходить подарки «для многочисленных раненых и семей погибших». Денежные и другие пожертвования мы разделили между ранеными стрелками-парашютистами из Люфтваффе. В середине октября мы с Радлом почти час объясняли в радиопередаче, что, к счастью, у нас не было убитых, а десять раненых уже выздоравливают. Нас очень взволновало огромное число писем со словами уважения и признательности; мне написали тысячи европейских солдат и рабочих. Освобождение дуче отмечали даже наши пленные в некоторых советских лагерях.

Эта операция оказала также психологическое воздействие на солдат. Одиннадцать офицеров дивизии «Бранденбург» попросили перевести их для дальнейшего прохождения службы во Фриденталь. Тогда мне представился случай в первый раз беседовать с Канарисом и заодно познакомиться с его двуличным характером. В нем было одновременно что-то от медузы, которую легко продавить пальцем, и от скользкого угря. Я до сих пор спрашиваю себя: зачем Канарис держал на письменном столе портрет Гитлера? Ведь ему куда, более подошли бы фотографии Рузвельта, Черчилля и Сталина. Дискуссия продолжалась в течение многих часов. Иногда появлялся полковник Лагоузен, заявлявший, что такой-то офицер необходим дивизии «Бранденбург». В конце третьего часа беседы Канарис заявил мне: «Ну хорошо. Очень хорошо. […] Хотя нет! Вы подождите, это невозможно, так как я думаю об одном деле» и так далее.

Все пришлось начинать сначала. Только через четыре часа адмирал, хотя и неохотно, уступил.

Среди переведенных во Фриденталь офицеров дивизии «Бранденбург» находился старший лейтенант Адриан фон Фелкерсам, происходивший из старой семьи балтийских немцев. Его дед был адмиралом и командовал русской эскадрой во время русско-японской войны. Адриан свободно говорил на русском, французском и английском языках. Он изучал экономику в Берлинском университете. Вместе с «бранденбуржцами» он участвовал в смелых акциях: рейдах в советском тылу, нападении на штаб советской дивизии в начале 1942 года и так далее. Вскоре я назначил его начальником штаба.

Фелкерсам рассказал мне о странных вещах, происходивших в дивизии «Бранденбург». Людей, владевших французским или арабским языком, посылали в Россию, а говоривших на русском и английском — направляли на Балканы и так далее. Ему стало известно, что по странному стечению обстоятельств спецподразделения, выполнявшие секретные операции на Ближнем востоке, в Соединенных Штатах (операция «Пастух») и других местах попадали прямо в руки неприятеля. Когда некоторые подразделения дивизии были перегруппированы, а молодые офицеры не проявляли достаточной инициативы, Канарис решил использовать дивизию «Бранденбург» как обыкновенное подразделение вермахта, хотя она предназначалась для специальных операций.

В связи с переходом в мое подразделение, Фелкерсам и другие офицеры дивизии «Бранденбург» должны были вступить в ряды войск СС. Генералы Йодль и Юттнер позже разрешили мне набирать солдат в мои диверсионные подразделения из всех трех рядов войск: сухопутных, Люфтваффе и военно-морского флота. 5 августа 1943 года спецподразделение «Фриденталь» было переименовано в «Егерский батальон СС 502», состоявший из трех моторизованных рот и роты управления. Немного позже он получил наименование «Охотничье подразделение Центр». Вскоре наши силы увеличились еще на четыре батальона, учебный батальон и так далее. В сентябре 1944 года по приказу тогдашнего начальника Генерального штаба сухопутных войск генерал-полковника Гудериана девять подразделений дивизии «Бранденбург» перевели в находящиеся под моим командованием диверсионные подразделения войск СС. Батальоны и роты использовались всегда отдельно и на разных фронтах.

Следовательно, я достаточно рано сделался практически независимым от Шелленберга. Мне имели право приказывать только Верховное главнокомандование вермахта, генерал-полковник Йодль или же, чаще всего, сам Гитлер.