Аргиш - Александр Олегович Гриневский

был рядом. Сейчас на берег выйдет отец, окликнет её, и она выпрямится.

Вера!

Его время, споткнувшись, пошло дальше. Закружились снежинки. Услышал, как лениво взлаивают собаки, сбившись в кучу в отдалении, как едва слышно урчит мотор снегохода, работающий на холостом ходу.

– Это ты его так? – смотрит на Вадима, а обращается к Ивану. – Зачем?

– У тебя свои боги, а у меня свои, – загадочно произнёс Иван.

Откинулся полог, из чума вышла девчонка. Смуглая, глаза на пол-лица – испуганно-тревожные, волосы чёрные – хвостом на затылке. Полушубок – старый, перешитый. Воротник меховой – клочьями свалявшийся. А поверх воротника – бусы – шары большие, яркие, разноцветные. Красавица малолетняя. Вот только взгляд…

– Анька!

И столько теплоты было в этом слове, произнесённом Иваном с придыханием, что Вадим обернулся.

– Моя! – пояснил. – На каникулах здесь, с матерью.

Девочка молча подошла, ткнулась Ивану лбом в грудь. Обнял, прижал к себе легонько.

– Что стоим? Накорми, что ли? С дороги-то… – обратился он к Вере.

– Заходите в чум.

И покатился ком сумбура – разгружали сани, носили продукты, подходили люди, здоровались, жали руки. Собаки спокойно разлеглись на снегу в отдалении. Набежали дети – крутились возле снегохода, путались под ногами. Иван выхватил из этой круговерти пацана лет семи, поднял на руки.

– Веркин! Якир! – показал Ивану.

Пацан упёрся в грудь руками, требуя отпустить.

– Якир? Что за странное имя?

– Это ты у Верки спроси. Она со своим… наколдовала.

Вспомнил о киндер-сюрпризах. Якир получил первым. Остальные с завистью смотрели. Но, увидев, как он достаёт из рюкзака ещё и ещё – прорвало – сбились в стайку, тянули грязные ручонки.

Потом, сидя на коленях возле пышущей жаром печки, ели ложками из мисок какое-то варево. Они с Иваном выпили по полстакана водки, Вера отказалась. Он молчал. Его ни о чём не спрашивали. Говорили между собой, словно его здесь и не было. Впадал в сонное оцепенение.

Очнулся, когда Иван спросил:

– Как там твой?

– Пьёт, – ответила Вера.

– Это плохо, – задумчиво отозвался Иван. – Ну да ладно… Пойду-ка я его проведаю. И детишек с собой заберу. А вы тут пока поговорите.

Остались одни. На коленях, на расстеленных кошмах и шкурах. Повисло молчание.

Не смотрели друг на друга. Чужие.

А ведь и правда чужие. Кто я ей и кто она мне? Что мы сейчас значим друг для друга?

Ничего не чувствую, кроме неловкости.

Налил себе водки. Бутылка вина так и лежала рядом неоткрытая.

– Будешь?

– Нет, – чуть качнула головой.

Выпил.

– Вера! Я камни привёз. – Протянул тонкую железную коробочку из-под сигарилл.

– Что? Не пригодились? – произнесла с усмешкой.

– Нет. Беда от них одна…

Поднялась с колен, подошла к коробке – обычная, картонная, барахло в ней, наверное, какое-нибудь – приоткрыла, бросила камни.

Заодно аккуратно собрала в стопку мелко исписанные листки, что беспорядочно валялись рядом. Положила сверху.

– Что это? – спросил Вадим, лишь бы не молчать.

– Так… – Вера, не глядя, отмахнулась рукой. – Игней пишет…

– Муж? Что пишет?

– Стихи, песни.

– И как?

Вера посмотрела на Вадима, словно хотела сказать: «Тебе-то какое дело?»

Действительно, что я лезу. Это её жизнь.

И всё-таки не удержался:

– Хочешь, в Москву заберу, покажу кому-нибудь? Ну… тому, кто разбирается…

– Спасибо. Рано ещё.

Снова друг напротив друга.

Спросила бы о чём-нибудь… Хотя я ведь тоже ни о чём не спрашиваю. Но сидеть и молчать тоже бессмысленно, да и тяжело очень.

– Вера! Я хотел сказать…

Вздохнула, подняла голову, смотрит.

– Что бы ты ни сказал – это уже ничего не стоит. Прошло всё. Обида давно прошла. Зря ты приехал. Может, ты своим приездом ещё больше напортил. Так хоть в памяти что-то теплилось… а сейчас…

Замолчала. Отвернулась.

– А теперь послушай меня! – Вадим вдруг почувствовал, что начинает злиться.

В чуме полумрак, потрескивают дрова в печке, напротив сидит чужая женщина – тёмный силуэт – и даже слушать его не хочет.

Что злиться? Ты ведь ожидал? Знал, что так будет. Только такого безразличия не ожидал.

– Мне надо, чтобы ты меня выслушала. Верю, что стараешься забыть, не вспоминать… Я тоже старался. У меня не получается. Поначалу вроде отпустило, а потом опять навалилось. Может, обиженному легче забыть, чем обидевшему? Не знаю… Ничего я не знаю.

Подняла глаза, смотрит на него с интересом. И вдруг промелькнуло в её облике, в выражении лица, глаз, в едва заметной улыбке что-то до боли знакомое и давно забытое. На миг пропали морщины, разгладилась кожа. И стало легче. Теплота узнавания.

– Давай я сразу скажу… Только ты не перебивай!

Струсил. Испугался ответственности. Ведь в городе я бы за тебя отвечал. Да и не это главное! Просто захотелось обратно, в прошлую жизнь. Попробовать всё забыть. Начать заново. А ты… Ты бы не дала.

Молчи, Вера, молчи! Дай скажу!

Знаю, что трус, подонок и гад. Прошу у тебя прошения за то, что верила и ждала, а я… Прости!

– Да простила я тебя давно. Простила и почти забыла. У меня своя жизнь. То, что было двадцать лет назад… какое это сейчас имеет значение?

Вадим отвернулся, подтянул колени к подбородку, обхватил руками. Смотрит, как в печке мечется пламя, – ищет выход. Заговорил, не глядя на Веру.

– Я ведь съездил на наш остров. С женой. Всё там так, как мы и мечтали. И набережная со столиками, и музыканты с жонглёрами. И океан у ног.

Только не смог я… Так навалилось, что не продохнуть, до слёз, до истерики. Три дня. Разругались вдрызг. Улетели в Москву. Не смог я там… Это наш остров, не мой.

Замолчал.

– Какой там океан? – тихо спросила Вера. – Как ты и рассказывал? Он живой и дышит?

– Да.

– Я, когда с Ванькой жила, только об этом острове и мечтала. Пурга за окном бесится, а он во мне, рядом, только руку протянуть. Мне казалось, я там всё знаю. Захотеть только… На самолёт, и ты там. Понимала, не смогу. Ты хоть попробовал…

– Вера, я ещё выпью, ладно? Что-то меня потрясывает.

– Пей. Давай я тебе закусить что-нибудь дам?

– Не надо. Так даже лучше… Может, отпустит.

Выпил и заговорил снова.

– Остров… Это всё чувство вины. Нельзя избавиться.

Ты думаешь, если я у тебя прощения попросил, а ты – простила, легче станет? Ничего подобного. Это на всю жизнь.

Помнишь, у Достоевского? Убил, покаялся всенародно, отсидел и на свободу с чистой совестью, дела добрые вершить. А чувство вины? Как избавиться? Никак!

Крикнуть на площади – люди, подлец я! Девушку бросил, а она ждала. Да каждый