Аргиш - Александр Олегович Гриневский

Красивое покаяние на Сенной площади – всего лишь попытка избавить литературного героя от чувства вины. А от чувства вины за такое преступление, я думаю, избавиться невозможно. Не затрётся временем. Это – душегубство!

А если взять преступление помельче? Нравственное преступление. Хотя бы вот так… примерный семьянин, отец троих детей, загулял с сослуживцами. Кабак, порочная женщина. Не ночевал дома, жене соврал. Поверила. Семейная жизнь продолжается.

Но герой-то наш – высоконравственный человек, мучается он. Мало того что изменил жене, так ещё и соврал. Вину свою чувствует, и не заглаживается она в его душе. Что ему делать?

На Сенную, на колени? К народу обратиться?

А что? Изменял он жене, но моральные-то устои всем обществом вырабатывались. Так что вполне… Нет, тут-то точно в дурку заберут.

Перед женой на колени? Можно, конечно… По крайней мере, от чувства вины, что соврал, избавится. Зато прибавится боль, причинённая жене. И что делать в таком случае?

Церковь? Исповедь? Да, отдушина в каком-то смысле…

Церковь – не государство. Она не наказывает. У неё другая задача – бороться с гордыней человеческой, подвести всех под единую мерку.

Тайна исповеди. Вот именно, что тайна! Что бы ни совершил – убийство хладнокровное, как Родион Раскольников, или прелюбодейство, как неверный муж, – всё будет прощено, больше того – сокрыто под сводом церкви. Для чего это нужно? А чтобы победить гордыню человеческую, чтобы не держал вину в себе, выложил на обозрение перед Богом. Своего рода сделка – признай, что Бог есть, что он выше тебя, повинись перед ним, он тебе грехи и отпустит.

Повиниться-то можно… Но вот избавит ли это от чувства вины? И если можно избавиться от чувства вины путём исповеди, то это, извините, совсем аморально. Представим Раскольникова, выходящего из церкви и счастливо улыбающегося, – солнышко светит, детишки играют, птички щебечут – нет на мне вины!

Как ни крути, от чувства вины избавиться невозможно. Время может загладить, вытравить из памяти. Но ведь не до конца…

Как жить с этим, и можно ли хоть что-то сделать? Вот в чём вопрос.

И всё же прав Достоевский – раскаяние необходимо. Только вот публичное – не обязательно. В душе человек должен до конца осознавать, что ошибся, совершил подлость.

Вот это – осознание и раскаяние – и есть чувство вины. Непроходящее и неизгладимое.

Как себя ни убеждай, какие схемы ни придумывай – подлость есть подлость! Совершил – неси на себе этот груз. Не избавиться от него. Не замолить покаянием.

Но ты ведь не пробовал?

Что, готов? Или ещё оттянем? Выдумаем какую-нибудь причину, чтобы не ехать? Вот, например, жена с детьми возвращается через два дня, куда ж тут уезжать?

Надо расписание посмотреть.

Опять себе врёшь? В кого ты превратился? Знаешь это расписание наизусть – сколько раз уже смотрел?

И как я буду там её искать? Фамилии даже не знаю. Сколько лет прошло? Почти двадцать… Где ночевать?

Ага, не найдёшь, где переночевать в посёлке? Там, поди, гостиница есть, и не одна. Давай, давай! Заводи старую привычную бодягу – не найду, бессмысленно. Двадцать лет промучился, вот и дальше будешь мучиться. Мазохист хренов! Реши уже наконец. Не раздумывай – делай!

Глотнул из горлышка. Навинтил крышку – хватит. Отнёс бутылку в холодильник. Зацепил по дороге дверной проём – пьяно качнуло. Усмехнулся – во я какой спьяну смелый и решительный!

Доставал с антресолей барахло: костюм охотничий – камуфляж чёрно-белый, тёплый, зимний; бахилы – помесь сапога с валенком. Всё это он купил два года назад, когда вот так же неожиданно собрался ехать. Тоже зима была…

Так ненадёванное и пролежало на антресолях.

Что ещё? Спальник и рюкзак надо купить. Остальное – по мелочам.

Оставил вещи валяться на полу, прошёл в комнату, сел к компьютеру. Зажёгся экран монитора.

Москва – Архангельск. Сегодня – 23.20. Оплатить!

Архангельск – Пинега. Завтра – 8.40. Оплатить!

Откинулся на спинку кресла – ну вот и всё.

А теперь попробовать заснуть…

Всё было по-будничному просто и муторно долго. Запереть квартиру, спуститься на лифте, распахнуть дверь подъезда. Метро, автобус до Шереметьево, ожидание объявления посадки, промозглый холод накопителя, толкучка у трапа.

Темно. Огни взлётной полосы.

Взлёт и посадка. В промежутке пресная еда в пластиковых упаковках.

Пустой аэропорт Архангельска. На термометре – минус четырнадцать. Ощущение бесприютности и одиночества.

Опять в голову лезли мысли о бессмысленности поездки. Даже если всё сложится – случится чудо – он её найдёт. Что говорить?

Она наверняка замужем, у неё дети, другая жизнь. И вот он на пороге – приехал! Откроет муж в спортивных штанах – спросит: «Что надо?»

Глупость! Какая глупость. Что я делаю?

Стоять на пороге и мямлить: «Прости меня, Вера?»

Посмотрит удивлённо: «Да забыла я уже обо всём. Быльём поросло».

Что говорить? Как объяснить, что не отпускает, мучает чувство вины, что сбежал тогда…

Дремал в зале ожидания. Пробовал читать – не получалось.

Серый морозный рассвет. Толкучка у трапа. Пар изо рта.

Тряский разбег по полосе. Взлёт. Самолёт, прошив толстый слой облачности, вынырнул в ослепительно-синем небе. Солнце ударило в иллюминатор.

Сидел с закрытыми глазами, в который раз перебирал в уме план действий. Был он до примитивного прост и не имел ни малейшего шанса на успех.

Сразу по прилёте расспросить работников аэропорта – может, кто помнит Ивана? Что с ним стало, где живёт? Фамилии не знает, из примет – одно ухо оттопырено.

В Пинеге спросить у местных старожилов про ненца Будулая. Жив? Узнать, проживают ли в Пинеге сейчас ненцы. Встретиться, поговорить.

Вот и все зацепки.

Да! И сразу посмотреть расписание обратных рейсов на Архангельск. Потому что ясно как божий день – никого он не найдёт и ничего не узнает. Просто… для себя надо. Попробовал – не получилось. Пусть поздно…

За стеклом иллюминатора разливался солнечный голубой холод. Внизу – белая облачная равнина. Интересно, как выглядит сейчас сверху заваленная снегом тайга? Серая на белом или так и осталась зелёной?

Посадка была жёсткой. Пилот «дал козла» – самолёт ударился шасси о полосу, подскочил и только потом покатил, понёсся по полосе, выпуская закрылки и ревя двигателями.

Смотрел в иллюминатор и ничего не узнавал. Всё было другим, а может, он просто забыл? Двадцать лет… Было лето, сейчас – зима. Позёмка стелется, вылизывает бетон взлётной полосы.

Борт медленно подрулил к зданию аэропорта. Подъехал трап.

Стоял на высоком заснеженном берегу Пинеги. Широкая белая лента