Слабости сильной женщины - Анна Берсенева

Фирма «Шельф» настаивала на продолжении сотрудничества. Видимо, из-за отдаленности расстояний и затруднительности контроля оно было выгодным для Романа Петровича Лыткина.

– А ты объясни, что будешь теперь работать со мной, – сказал Стас Потемкин. – Он заткнется моментально, увидишь. А если не моментально – я сам им займусь.

Лера увидела, как холодное, безжалостное выражение мелькнуло на мгновение в его глазах, как напряглась широкая челюсть, – и тут же он стал прежним, галантным расточителем комплиментов.

Лера давно уже усвоила, какие нравы царят в мире бизнеса – хотя, по счастью, в туризме дела обстояли относительно спокойно: по крайней мере, не слышно было пальбы в подъездах. Ей и самой приходилось играть по установившимся правилам, быть жесткой и неумолимой, чтобы не дать себя потопить. И ей еще повезло, она это понимала: за ней с самого начала стоял «Горизонт-банк» со всеми его возможностями. А каково было тем, кто играл в одиночку и начинал с нуля?

Но в том, как вел себя Стас, ей вдруг почудилась не только деловая хватка, но и склонность характера, – и она испугалась того, что ее догадка справедлива. Казалось бы, что ей до его характера, кто он ей? Просто деловой партнер, хороший и, судя по всему, надежный – чего же больше? И слава богу, что его готовность «заняться» соперником относится не к ней…

Но Лера вдруг представила, что было бы, если бы он повернулся на сто восемьдесят градусов – нет, не в делах, вообще… И оказался бы с ней лицом к лицу как соперник – что тогда? Это была маловероятная ситуация, им совершенно нечего было делить, но она содрогнулась.

Лера сама не заметила, когда это произошло – когда началось легкое потемнение в глазах при одном взгляде на него, когда сердце начало стучать чаще, стоило ему только войти в ее кабинет… И как это вообще могло произойти? Ведь она посмеивалась над ним в душе, она даже поддразнивала его – с его страстью к импозантности, поисками дворянских корней и многодолларовыми чаевыми в ресторанах. И вдруг – почему?..

В офисе это было не так заметно. Они разговаривали о делах, в Лерин кабинет заходили люди, Потемкин болтал с секретаршей Галочкой, ожидая, когда освободится «шефиня»…

Но Стас постоянно приглашал Леру то в ресторан, выбирая каждый раз особенно дорогой, вроде «Балчуг-Кемпински», то на какой-нибудь суперпрестижный, с многодолларовыми билетами, спектакль в Большом театре.

И Лера чувствовала, как с хрустом ломается между ними стена отчуждения, казавшаяся ей абсолютно незыблемой.

Нет, ее невозможно было поразить дорогостоящей роскошью, всей этой пылью в глаза – которую, кстати, она и сама была в состоянии себе обеспечить, если бы ей хотелось чего-нибудь подобного. И которую ей неизменно обеспечивал, например, процветающий Александр Алексиадис, когда Лера бывала у него в Греции – и обеспечивал просто так, от искреннего восхищения и без единой задней мысли.

Дело было совсем в другом. Лера не привыкла себя обманывать, умение оценивать ситуацию никуда от нее не ушло – и она понимала, что происходит.

Ее сводило с ума то, что исходило от Стаса Потемкина и что невозможно было назвать словами. Это было что-то физически ощутимое, как запах его неизменно дорогого парфюма, как скрытая сила его широких рук, когда он прикасался к ее плечам, подавая пальто.

Это было что-то зримое – как вздрагивание его губ, когда он смотрел на Леру, сидящую напротив него за уставленным дорогими блюдами столом; губы у него были изогнутые, чувственные, и это было особенно заметно по контрасту с тяжелым подбородком.

Это чувствовалось всегда – и когда он, изящный и эффектный, поднимался ей навстречу из-за стола, и когда, к концу вечера, пьянел и смотрел на нее тяжелеющим, мрачнеющим взглядом. Правда, он не позволял себе сильно напиваться в ее присутствии, но Лера и так заметила, что хмель у него тяжелый, мрачный и нерадостный.

Лера была сильной женщиной и знала это, но сейчас она чувствовала себя пылинкой – пусть и железной пылинкой, – которую с неодолимой силой тянет к мощному магниту.

«Неужели любовь? – думала Лера бессонными ночами, глядя в темный квадрат окна перед глазами. – Быть не может, никогда со мной не было так…»

Но как с нею было? Она вспоминала Костю, его ласковые, широко открытые в минуты близости глаза, его мягкие руки – и что еще она могла вспоминать? Валю Стара с его плейбойской самоуверенностью, которую на самом деле так легко было развеять? Смешно…

Лера знала только, что при мыслях о Стасе, которые приходили к ней бессонными этими ночами, все ее тело трепетало, схватывалось огнем, она физически ощущала прикосновения его рук, всего его тяжелого тела, его губы на своих губах. И в эти мгновения она все готова была сделать для того чтобы ощутить это наяву…

Он владел ее телом, ни разу к нему не прикоснувшись, и что было думать о душе – душа сгорала в том биении и пожаре, который Лера ощущала внутри себя при одной мысли о нем. Она хотела его, как не хотела ни одного мужчину ни разу в своей жизни, и стонала, кусая подушку, вздрагивая от того, что это желание не могло осуществиться немедленно.

Днем Лера еще могла размышлять об этом спокойно. Она была одинока, темпераментна, ей едва исполнилось двадцать семь лет – что удивительного было в том, что ее мучили женские желания? Удивительным было другое: почему именно Стас?

В ясные, дневные минуты она понимала, что не любит его. Она даже готова была отшатнуться от него, он пугал ее своей мощью, смешил тщательно скрываемым нуворишеством. Но ночью все это становилось неважным…

И, кажется, Стас почувствовал то, что с нею происходило. Или просто был уверен, что так оно и должно быть? Даже наверняка не почувствовал, а просто знал заранее; он не похож был на человека, способного улавливать нюансы.

Лера чувствовала себя напряженной как пружина, каждый день усиливал лихорадочность ее состояния, – а Стас с каждым днем каменел, наливался сознанием своей власти над нею. И только вздрагивание чувственных губ выдавало, какое страстное желание его снедает.

При этом он никогда не бывал с нею груб. И хотя иногда Лере казалось, что он с трудом сдерживает свою грубость, у нее не было никаких зримых свидетельств этого. Ведь невозможно было считать свидетельством отчетливое ощущение того, что Стас подавляет ее волю.

Он дарил ей цветы – всегда розы, и всегда огромными букетами. Дарил дорогие духи и сообщал, что в их запахе за цветочной увертюрой следует симфония пряностей и бергамота.

И в чем его можно было упрекнуть?

Зима началась рано. Первый снег в октябре не успел растаять, как это обычно бывало, вскоре ударил мороз, и уже к ноябрю снег не сходил с московских улиц.