Леонид Шинкарев. Я это все почти забыл - Л.И.Шинкарев

крестьянское революционное правительство.

Президент был удручен. «Я думаю, – сказал он потом начальнику кан-

целярии, – у Брежнева нет полной информации. Если бы он слышал эту

стрельбу и видел оккупацию Праги, он бы это прекратил. Мы с ним встреча-

лись на фронте, он знает, что такое война, я должен ему открыть глаза!» Ми-

ровосприятие Людвика Свободы было очень близко к традиционному рус-

скому мировосприятию: даже вопреки очевидностям с крестьянским про-

стодушием он верил в доброго царя.

В тот же день к президенту приехали члены высшего партийного руко-

водства; они уже заручились поддержкой Москвы, надо создавать временное

правительство. Ах, как было славно в недавние времена, когда после таких

слов, если есть одобрение Москвы, больше говорить было не о чем. На встре-

чу президент пригласил и членов законного правительства, избежавших

ареста. По записи Новака, президент сказал слова, о которых уже много пи-

сали:

– Я старый человек, мне ничего не стоит пустить себе пулю в лоб, но вы

молодые, на ваших плечах ответственность за будущее. Никакого временно-

го правительства я создавать не буду. Если бы мы на это пошли, народ опле-

вал бы нас всех. Надо отправиться в Москву, там находить выход из положе-

ния. И для начала добиться освобождения заключенных.

Никто из знавших Свободу прежде не видел президента таким реши-

тельным. Некоторым из приехавших к нему стало стыдно за малодушие.

Пиллер наклонился к Новаку: «Ладя, ты не можешь себе представить, как в

советском посольстве на нас орали…»

Было 11 часов вечера, когда президент попросил снова пригласить в

Град посла Червоненко. Дорога от посольства до президентского дворца за-

нимает минут десять, но на этот раз посла ждали долго. Видимо, узнав о про-

вале затеи с временным правительством, он советовался с Мазуровым, или

оба звонили Брежневу.

Встретив Червоненко в Зеркальном зале, Свобода официально объявил,

что идею временного правительства отвергает и намерен лететь в Москву.

Посол был взволнован и бледен. Он пообещал все тотчас передать в Кремль

и попросил разрешения занять еще пару минут. Он стал торопливо излагать

кремлевский взгляд на ситуацию. Конечно, чувствовал неуместность всех

этих слов, но не мог уйти, не выполнив поручения. Советский Союз, сказал

он, не желал ввода войск, но принял это решение, надеясь помочь чехосло-

вацкому народу в борьбе с контрреволюцией. Этот шаг, возможно, нанесет

некоторый ущерб репутации братских партий, но пройдет время, и все при-

знают, что это было единственно правильное решение. Президент молчал;

прощаясь, повторил просьбу о поездке в Москву. В шесть тридцать утра Чер-

воненко позвонил в канцелярию президента: Кремль согласен.

Но перед тем, как повесить трубку, посол задал вопрос, выплеснувший

из подсознания торжествующую имперскую спесь:

– Вы хотите лететь своим самолетом или нашим?

Он хорошо знал, что третий день у Града нет связи с аэропортом, с дис-

петчерами и службами, и власть представления не имела, что с президент-

ским самолетом, с чехословацкой авиацией вообще.

Утром 23 августа Людвик Свобода и с ним делегация вылетели в Моск-

ву на военном самолете генерала Павловского.

«Звонит Брежнев: “Геннадий, тут у нас чехи на Ленинских горах. Рубаш-

ки у них грязные, белья нет. Надо привести их в божеский вид…” Нет вопро-

са, говорю, какие размеры? Брежнев задумывается: “Неважно, пусть один на

всех”. Я связываюсь с министром торговли России. Вскоре в мой кабинет

вносят две картонные коробки. Одну с белыми рубашками и вторую с ниж-

ним бельем (трусы, майки, носки). Открываю: все свежее, чистый хлопок, хо-

довой мужской размер. Прошу своего водителя отвезти коробки чехам в пра-

вительственные особняки. .» – вспоминает Г.И. Воронов, тогда член Полит-

бюро, председатель российского Совета министров 26.

В Кремле Свободе, Дубчеку, Чернику, Смрковскому отвели отдельные

комнаты, другие жили по два-три человека. Все могли встречаться, но не вы-

ходить из помещения. Некоторых поселили на Ленинских горах.

Помощник Косыгина особо предупредил Черника о запрете встречаться

с московской общественностью. «Они пытались отделить нас двоих, Дубчека

и меня, от наших товарищей, чтобы перед появлением президента и делега-

ции заручиться нашим согласием с их оценкой съезда и надавить на других.

“Вам не надо думать о последствиях”, – предупредил Подгорный. Как же так,

возмутился Дубчек, вы нам можете только советовать, мы сами будем ре-

шать. Наступила гробовая тишина… Требование, чтобы мы в Москве осудили

ХIV съезд партии, было поспешным, непродуманным, авантюристичным,

ущербным для репутации СССР, таким же несовместимым с большой миро-

вой политикой, как и ввод войск» 27.

Согласие с советской оценкой Высочанского съезда было для чехов не-

посильной ношей, оскорбляющей рабочих, их партию, саму делегацию, и с

этим возвращаться домой? Никто, даже из противников реформ, внутренне

не принимал кремлевских методов добиваться своего. Но люди европейско-

го склада склонны к компромиссам, их нравы умягчены, они не слишком

упорствуют, если речь не идет об угрозе нации, о сохранении самоуважения.

Пожалуй, они насчет съезда еще поупорствовали бы, но прилетел Зденек

Млынарж, с ним другие члены делегации. Дома, говорят, толпы людей на

улицах и на площадях, толкутся между танками, жерлами орудий, вокруг

солдаты с автоматами; достаточно спички, и все взорвется.

24 августа Брежнев повторил Смрковскому, Шпачеку, Шимону: «Если

сейчас всего этого не пресечь, начнется гражданская война, начнется битва,

и тогда будет пролито много крови» 28.

Представление о пролитой крови у Москвы и у Праги разное. Для мало-

численного народа Европы каждая человеческая жизнь самоценна, ее никто

не должен отнять; в стране раньше многих других отменили смертную

казнь. А Брежнев мог сказать собеседникам, как разумеющееся: «В Братисла-

ве одну нашу машину сбросили в воду, утонули люди. Но это все мелочи, мы

будем счастливы, если не будет массового кровопролития» 29.

Утонули люди – это все мелочи.

Нас много, нас хватит!

В правительственной Комиссии чехословацкой Академии наук по ана-

лизу событий 1967–1970 годов мне показали письмо хирурга Алоиса Хонека

из клиники, расположенной в районе Прага-1 по улице На Франтишку, дом 8.

Доктор дежурил в клинике в ночь с 20 на 21 августа. Первый пациент с огне-

стрельным ранением поступил около пяти часов утра, это был чех лет трид-

цати, он выкрикивал ругательства в адрес «свиней» и плевался. А вслед за

ним «скорая помощь» привезла советского солдата, по виду от тридцати до

сорока лет, темные волосы, ранен в голову. Пациента стали готовить к опе-

рации. Он назвал свое имя: Николай Семенович, 22 года. Доктор спросил, как

пригласить его командира. «Он не приедет, – отвечал раненый, – он сам в

меня выстрелил». Почему? За что?!

Из письма доктора А.Хонека от 25 июля 1991 года: «Раненый сказал, что

командир выстрелил, когда услышал, что солдат не будет стрелять в чехов,

которые освобождали его родину…» 30 Видимо, солдат был с Западной Укра-

ины, которую освобождал корпус Людвика Свободы. В клинике операция

прошла успешно, солдата отпустили в часть, но встретиться с ним доктору

Хонеку больше не пришлось, и он до сих пор не может понять, как командир

мог стрелять в подчиненного. Но это у малого народа каждый человек на

счету, а для крупного этноса, да на великих пространствах, человек, повто-

ряю, песчинка, никто не заметит, куда унесло. Многочисленному народу

нужна только победа, он за ценой не постоит.

Но Москве не до умствований.

Созданы рабочие группы по подготовке проектов протокола: с одной

стороны Косыгин, Суслов, Пономарев, с другой – Гусак, Млынарж, Шимон.

Чехи, помнит Черник, умышленно не включили в группу никого из членов

Политбюро: будут развязаны руки для поправок. Текст протокола писали

Млынарж и Шимон и сразу переводили на русский. От советской группы

приходил чей-нибудь помощник, уносил пару листков, а час спустя возвра-

щал с поправками. Пришел Пономарев: «Не нужно вам ничего писать. Мы са-

ми подготовим проект, а вы скажете замечания».

Позволю себе привести фрагменты из воспоминаний Олдржиха Черни-

ка, услышанных мною у него дома в Праге в феврале 1990 года, учитывая,

что они, на мой взгляд, дополняют его свидетельства, хранящиеся в архиве