Риф Скорпион (Сборник) - Артур Омре

Потом я подумал о другом. О Шэннон. Наверное, он очень любит ее, если, пытаясь скрыться, не расстался с ней. Ведь это все равно что ходить с большим плакатом, на котором написано твое имя, или таскать с собой новогоднюю елку с зажженными лампочками. А в Центральной Америке? Это же самоубийство. Там любая, самая задрипанная блондинка — королева красоты, а Шэннон, уж конечно, будет все время в центре внимания, как Шартрский собор, если его поставить среди коттеджей на одну семью в только что застроенном пригороде.

Но, может быть, это не так уж и важно, раз они скрываются не от полиции. У разыскивающих их гангстеров, наверное, нет особых связей так далеко от родной почвы, и если чете Маколи удастся скрыться из страны, не оставив следов, с ними все будет в порядке.

Безо всякой видимой причины я вдруг вспомнил, что она сказала мне, когда мы прощались возле машины: «Я не могу бросить его в беде». Тогда мне это показалось естественным — любая женщина могла бы сказать это о муже, попавшем в переделку. Но так ли это! «Я не могу бросить его в беде». Тут было что-то непонятное. Звучало это странно. Он — ее муж, и само собой подразумевается, что она любит его. Из своих недолгих бесед с ней я вынес впечатление, что она не из тех, кто говорит самоочевидные вещи. Если там любовь, вопрос о том, чтобы бросить его в беде, отпадает сам собой, об этом и говорить не стоит. А так это было больше похоже не на любовь, а на чувство долга.

Я вышел из эллинга. Слева от меня, едва видная при свете одной-единственной лампочки, была ведущая на баржу сходня. Теперь она только чуть-чуть выступала над уровнем пирса, и я рассеянно подумал о том, что уже три часа, как начался отлив.

Я пошел было на баржу, да вспомнил, что говорил Кристиансен, — кто-то меня здесь ждет. Я огляделся ничего не понимая. Моя машина стояла у ворот, но другой нигде не было видно. Может, он уехал? Нет, Кристиансен увидел бы его, выехать отсюда можно только через проходную.

И тут я увидел мерцающий огонек сигареты в своей машине.

Дверца открылась, и он вылез наружу. Коротышка-умелец. Здесь было достаточно светло, и я сумел разглядеть выражение его твердокаменного лица: все та же звенящая, как натянутая струна, злоба и горячее желание поскорее со мной разделаться. Он лениво затушил сигарету о мою свежевыкрашенную машину.

— Я ждал тебя, верзила, — говорит.

— Послушай, дружок, — сказал я. — Слышал я об удальцах-коротышках. Говорят, многие из них попадают в больницу через свое удальство. Так что не пойти ли тебе своей дорогой?

Тут я вспомнил, как он измывался над Шэннон, — как мерзкая оса, деловито уничтожающая беззащитную бабочку, — и подумал: «Хорошо, что он пришел». Меня душила холодная ярость. Я двинулся на него.

Он был профессионалом, это уж точно. Двигался он невероятно быстро. Он успел вмазать мне три раза, прежде чем я вообще сумел до него дотронуться. Прямо как в мультике: бац-бац-бац. Не то чтобы мне было особенно больно, но эти первые тычки отрезвили меня. Эдак он меня завалит, а потом, не торопясь, в свое удовольствие, порезвится. Мои яростные попытки ударить его только шли ему на пользу, удары практически не достигали цели, а сам я при этом раскрывался.

Его левый кулак снова нацелился мне в лицо. Я поднял руки, чтобы защититься, и тут же получил удар правой по корпусу. Он пружинисто отступил, презрительно бросив:

— Квашня.

И снова ударил левой. Я поймал его рукой за запястье и дернул на себя. Именно то, что мне нужно, что-то новенькое, нетрадиционное. Правой я вмазал ему в живот. Он охнул от боли. Я наступил ему на ногу, навалился всем своим немалым весом и крутанул каблуком.

Он пытался дать мне коленом, но отлетел назад от удара правой в живот. Он автоматически принял низкую стойку и принялся раскачиваться, стараясь заставить меня выйти из принятой сбалансированной стойки. Ему было больно, но железобетонная ухмылка так и не сошла у него с лица, а в глазах у него была злость. Ему надо было заставить меня играть по его правилам. И все.

Он стоял футах в шести — восьми от машины спиной к ней. Я пошел на него, попытался дать ему правой сбоку. Он нырнул под удар и врезал мне по корпусу. Потом опять отскочил, так же быстро, как и приблизился, но теперь он был на три фута ближе к машине. Я опять двинулся на него. Он и не догадывался, что там машина, пока не уперся ногами в бампер.

Я рванулся к нему. Ему некуда было отступать, он уже потерял равновесие, так что ударить не мог. Я захватил его запястье и перед рубашки и навис над ним. Правой я вмазал ему по физиономии, услышав при этом в ночной тиши совершенно тошнотворный звук, мясистый какой-то. Точно так он держал и избивал Шэннон. Я снова со всей силы врезал ему. В наказание.

— Что это ты скис? — спрашиваю. — Когда других лупишь, бываешь куда бодрей.

И снова съездил ему.

В конце концов он вырвался, но было видно, что он нетвердо стоит на ногах и потерял всю свою быстроту. Изо рта у него бежала струйка крови. Я почувствовал боль в руке, которой бил его. Мое лицо тоже было в крови, кровь заливала мне глаза. В тишине было слышно только наше тяжелое дыхание. Каждый наш шаг по бетонному пирсу тоже отдавался гулким звуком. Он попытался обойти меня, двигаясь теперь медленней, чем раньше. Мы оба оказались за пределами пятачка, освещенного лампочкой. Он неожиданно подскочил ко мне и дал в челюсть с такой силой, что в голове у меня только звон пошел, но при этом сам открылся для ответного удара. Я ударил. Он покачнулся. Я дал ему еще. Он упал.

Я посмотрел на него сверху вниз. Теперь я не чувствовал даже удовлетворения.

— Лучше отступись, пока можно, — сказал я, задыхаясь. — Мелковат ты, чтобы ссориться со мной. Если я еще чуть-чуть поднакачаю бицепсы, они будут весить триста фунтов каждый. Против лома нет приема. Но он не собирался отступать. Когда он встал, глаза у него горели ненавистью. Я был верзила, и я завалил его, застав врасплох. Он не успокоится, пока как-нибудь не унизит меня. Он увертывался, не пытаясь нападать: явно дожидался, пока в голове у него прояснится. Я наступал, но мне ни разу не удалось как следует ему врезать — сказывалось его профессиональное мастерство. Постепенно мы уходили все дальше от фонаря и были уже возле сходни, ведущей на баржу. Он начал приходить в себя. Неожиданно он ринулся на меня, целя в лицо. Я поймал его руку и ударил по корпусу. Крепко ударил. Он беспомощно затрепыхался от боли. Я дал ему еще, шагнув вперед, чтобы усилить удар.

Он стал валиться назад. Стараясь удержать равновесие, он споткнулся о двенадцатидюймовый бордюр пирса и полетел вверх тормашками куда-то в темноту. При этом раздался такой звук, будто упала и разбилась дыня. Я подскочил к краю пирса посмотреть. Палуба баржи была в полнейшей темноте, и мне ничего не удалось разглядеть. Я услышал всплеск. Очевидно, он упал куда-то на корму, а потом соскользнул в воду.

Я сиганул на палубу с восьмифутовой высоты, рискуя сломать себе ногу. Благополучно приземлившись, я принялся лихорадочно шарить по карманам в поисках ключей. Тут я вспомнил, что акваланг остался у Шэннон в багажнике машины. В кладовке был еще один, но там баллоны пустые.

Это неважно. И без снаряжения справлюсь, вот только фонарь нужен. Я кинулся к кладовке. От волнения никак не мог отпереть дверь. Скорей, скорей… Наконец справился с замком и влетел внутрь. Я весь взмок. В темноте споткнулся обо что-то и выругался. Вот он, подводный фонарь, вот он, шнур, нашарил наконец. Я понесся на корму, нащупывая вилку на конце шнура. Держа ее одной рукой, другой бросил фонарь за борт. На то, чтобы воткнуть вилку в розетку и щелкнуть выключателем, ушло не больше минуты. Фонарь зажегся там, на илистом дне, под тридцатифутовым слоем воды. Я снова кинулся в кладовку — за маской. Потом скинул ботинки и нырнул с кормы. Я не знал, сколько времени все это заняло. Знал только, что если он был без сознания, то почти сразу захлебнулся.

Вода сомкнулась надо мной. Я заработал ногами, двигаясь вниз, к фонарю. В темноте справа от меня смутно маячили силуэты свай, обросших острыми, как бритва, ракушками. Я миновал здоровенную поперечную балясину, потом еще одну. Это было все равно что спускаться на грузовом лифте.

Я достиг дна. Он должен быть где-то тут, возле фонаря. Его не было. Я стал дико озираться. Потом поплыл вдоль ряда свай, осматривая все вокруг них. Постарался обдумать ситуацию. Если он был без сознания, то пошел бы прямо на дно, отвесно, как якорь. Может быть, он все же был в сознании и сам выплыл? Тут я заметил, что заплыл под пирс и вокруг меня сваи. Теперь я догадался, в чем дело, но было поздно. Надо было всплывать, мне могло не хватить воздуха. Я поплыл вверх по наклонной траектории, стараясь не задевать свай. Боль в легких. Может, я не рассчитал время и оставался под водой слишком долго? Я стал опасаться баржи. Если просчитаюсь и всплыву под ней, мне, наверно, не выбраться. Нет, вынырнул безо всяких приключений. Сделал два глубоких вдоха и снова нырнул. Может быть, его уже не спасти, я слишком долго не мог понять, что при отливе, если учесть угол падения, его должно было затянуть куда-то под пирс.