Американец - Генри Джеймс

Наконец эти двадцать четыре часа прошли, и наутро Ньюмен вскочил, полный решимости снова отправиться во Флерьер и потребовать еще одной встречи с мадам де Беллегард и ее сыном. Не теряя времени, он приступил к делу. Пока маленькая коляска, нанятая им в гостинице, катила по превосходной дороге, он извлек из заветного уголка памяти признание, сделанное ему несчастным Валентином перед смертью и бережно с тех пор хранимое. Валентин сказал, что сообщенные им сведения могут пригодиться, и сейчас Ньюмен подумал, что хорошо бы иметь их наготове. Разумеется, он не в первый раз за эти дни мысленно к ним возвращался. Сведения были обрывочны, неясны и загадочны, тем не менее он рассчитывал на них и не боялся пустить их в ход. Валентин, совершенно очевидно, полагал, что снабжает его мощным оружием, хотя это оружие было вложено в ладонь Ньюмена не слишком уверенной рукой. Если граф не раскрыл Ньюмену самого секрета, то, по крайней мере, снабдил его путеводной нитью, другой конец которой держала эта странная особа — миссис Хлебс. Ньюмену всегда казалось, что миссис Хлебс знает много секретов, и поскольку он пользовался ее расположением, можно было рассчитывать, что при некотором нажиме она поделится с ним своими знаниями. Пока дело касалось только ее, Ньюмен чувствовал себя спокойно. Он боялся лишь одного — что сведения, сообщенные ему, окажутся недостаточно компрометирующими Беллегардов. Но когда перед его мысленным взором вновь возникали старая маркиза об руку с Урбаном, оба одинаково холодные и недоступные, Ньюмен убеждал себя, что страхи его напрасны. От их тайны пахнет не иначе как пролитой кровью! Во Флерьер он прибыл в состоянии чуть ли не приподнятом, уверовав, что стоит ему пригрозить Беллегардам разоблачением, и те непременно рухнут, как сорвавшиеся с колодезной веревки ведра. Он, конечно, понимал, что сначала ему надлежит поймать первого из двух зайцев, за коими он гонится, — узнать, в чем же он будет разоблачать Беллегардов, но что после этого может помешать его счастью снова засиять, как прежде? Мать и сын в страхе выпустят из рук прекрасную жертву и бросятся наутек, а мадам де Сентре, предоставленная сама себе, несомненно, вернется к нему. Надо только дать ей шанс, и она снова воспрянет, вернется к свету. Не может же она не понимать, что его дом будет для нее самой надежной обителью?

Как и в предыдущие свои приезды во Флерьер, Ньюмен оставил коляску у гостиницы и прошел до château пешком — путь был недолог. Однако, когда он достиг ворот, им овладело странное ощущение, корни которого, как это ни удивительно, следует искать в его неиссякаемом великодушии. Он постоял перед воротами, глядя через решетку на внушительный, потемневший от времени фасад и теряясь в догадках, какому же преступлению мог дать приют этот мрачный старый дом, носящий такое цветочное название. Прежде всего, говорил себе Ньюмен, château дал приют тирании и страданиям. Даже вид дома представлялся ему зловещим. И тут же он подумал: «Да неужели он будет копаться в этой мусорной куче порока и зла?» Роль следователя повернулась к нему своей отвращающей стороной, и в ту же минуту Беллегарды получили от Ньюмена отсрочку. Он решил не угрожать им, а в последний раз воззвать к их чувству справедливости, и если они внемлют голосу разума, ему не придется разузнавать о них еще что-то скверное — он и так знает достаточно. Хуже некуда.

Привратница, приоткрыв ворота, опять оставила в них лишь узкую щель; Ньюмен пересек двор и перешел через ров по маленькому ржавому мосту. Не успел он подойти ко входной двери, как она открылась и на пороге, словно желая перечеркнуть его благородное решение быть милосердным, предлагая ему более соблазнительную возможность, появилась поджидавшая его миссис Хлебс. Как всегда, лицо ее было безжизненно и твердо, словно вылизанный прибоем прибрежный песок, а черная одежда выглядела еще более траурной, чем обычно. Но Ньюмен знал, что своеобразная невыразительность ее лица является лишь прикрытием для чувств, обуревающих старую служанку, и поэтому не удивился, когда она со сдерживаемым волнением прошептала:

— Я знала, что вы придете еще раз, сэр. Я вас ждала.

— Рад видеть вас, — ответил Ньюмен. — Ведь вы мне друг.

Миссис Хлебс подняла на него непроницаемый взгляд.

— Я всегда желала вам добра, сэр. Только теперь уже эти пожелания ни к чему.

— Значит, вы знаете, как со мной обошлись?

— О да, сэр, — сдержанно ответила миссис Хлебс. — Я знаю все.

Ньюмен с минуту поколебался.

— Все?

Взгляд миссис Хлебс слегка потеплел.

— Во всяком случае, больше, чем нужно, сэр.

— Больше, чем нужно? Чем больше знаешь — тем лучше! Поздравляю вас. Я пришел к мадам де Беллегард и ее сыну, — добавил Ньюмен. — Дома они? Если нет, я подожду.

— Миледи всегда дома, — ответила миссис Хлебс. — А маркиз все больше с нею.

— Тогда, пожалуйста, доложите им — ему, или ей, или обоим вместе, что я здесь и хочу их видеть.

Миссис Хлебс помолчала в нерешительности, потом спросила:

— Могу я позволить себе большую вольность, сэр?

— До сих пор вы позволения не спрашивали, а ваши вольности всегда оказывались своевременными, — с любезностью дипломата ответил Ньюмен.

Миссис Хлебс опустила морщинистые веки, словно намереваясь сделать книксен, но намерением и ограничилась — момент был слишком серьезный.

— Вы пришли снова просить их, сэр? Но вы, верно, не знаете, что мадам де Сентре сегодня утром вернулась в Париж?

— Уехала! — простонал Ньюмен, стукнув тростью о землю.

— Уехала. Прямо в монастырь, он зовется кармелитским. Я вижу, вы слышали о ее планах, сэр. Миледи и маркиз очень расстроены. Она только вчера вечером сказала им о своем решении.

— Значит, она от них скрывала? — воскликнул Ньюмен. — Прекрасно! И они в ярости?

— Да уж не обрадовались, — сказала миссис Хлебс. — И понятно, есть от чего расстроиться. Это ужасно, сэр! Говорят, из всех монашеских орденов кармелиты — самые суровые. Ходит слух, что они вовсе бесчеловечны — заставляют отречься от всего и навсегда. Подумать только, что она там! Если б я умела плакать, я бы заплакала.

Ньюмен помолчал, глядя на нее.

— Не плакать надо, миссис Хлебс, надо действовать! Идите и доложите им. — И он собрался войти в дом, но миссис Хлебс осторожно его остановила:

— Можно, я позволю себе еще одну вольность? Говорят, вы оставались с моим милым Валентином до самой последней его минуты. Не расскажете ли мне, как все было? Бедный граф, он ведь мой любимец, сэр. Первый год я его с рук не спускала. И говорить его учила. А уж как хорошо он говорил, сэр! И со своей старой Хлебс всегда любил разговаривать! А когда вырос и начал жить по-своему, он непременно находил для меня доброе словечко. И так страшно умер! Я слышала, он стрелялся с каким-то виноторговцем. Просто поверить не могу, сэр! Очень он мучился?

— Вы умная, добрая женщина, миссис Хлебс! — сказал Ньюмен. — Я рассчитывал, что увижу у вас на руках и своих детей. Но, может, еще так и будет. — Он протянул ей руку. Миссис Хлебс с минуту смотрела на нее, а потом, будто зачарованная этим непривычным ей жестом, словно леди, вложила в его ладонь свою. Ньюмен крепко сжал ее пальцы и, глядя ей в глаза, медленно спросил: — Вы хотите знать о мистере Валентине все?

— Вы доставили бы мне большое удовольствие, сэр, хоть и печальное.

— Я готов рассказать, но сможете ли вы как-нибудь ненадолго уйти отсюда?

— Из дому, сэр? По правде говоря, не знаю. Я никогда не отлучалась.

— Тогда попробуйте. Очень вас прошу, попробуйте отлучиться сегодня вечером, когда стемнеет. Приходите к старым развалинам на холме, на площадку перед церковью. Я буду ждать вас там. Мне надо рассказать вам нечто очень важное. В ваши годы, вы, право, можете позволить себе делать все, что вам захочется.

Миссис Хлебс, приоткрыв рот, смотрела на него во все глаза.

— Вы передадите мне что-то от графа? — спросила она.

— Да, то, что он сказал на смертном одре, — ответил Ньюмен.

— Тогда я приду. Раз в жизни осмелюсь. Ради него.

Она ввела Ньюмена в большую гостиную, где он однажды побывал, и исчезла, чтобы выполнить его просьбу — доложить о нем. Ньюмен ждал бесконечно долго, он уже приготовился снова позвонить и напомнить, что ждет приема, и стал оглядываться, ища глазами звонок, когда в гостиную об руку с матерью вошел маркиз. Читатель согласится, что у Ньюмена был логический склад ума, если я замечу, что после смутных намеков Валентина, противники представились нашему герою закоренелыми негодяями. «Уж точно, — говорил он себе, пока они приближались, — несомненные мерзавцы. Маски сброшены». На лицах мадам де Беллегард и ее сына в самом деле читались следы глубокого смятения, чувствовалось, что ночью они не сомкнули глаз. И надо ли удивляться, что, завидев в столь неблагоприятный момент нежеланного гостя, от которого они, по их мнению, отделались раз и навсегда, Беллегарды смотрели на Ньюмена не слишком ласково. Он стоял перед ними, и они устремили на него достаточно выразительные взоры, отчего Ньюмену почудилось, что внезапно распахнулись врата склепа и на него потянуло затхлым мраком.