Американец - Генри Джеймс

С губ Валентина сорвался звук, напоминающий стон, он на секунду поднял руки, и они тут же упали.

— Мне очень жаль, что я не могу рассказать вам ничего более приятного о ваших родных, — продолжал Ньюмен. — Но это не моя вина. Я на самом деле был глубоко потрясен и тут получил вашу телеграмму. Я совсем потерял голову. Можете себе представить, лучше ли мне сейчас.

Валентин застонал, задыхаясь, словно мучившая его боль стала невыносимой.

— Нарушили обещание! Нарушили! — бормотал он. — А как же сестра, что она?

— Ваша сестра очень несчастна. Она согласилась отказаться от меня. Почему — не знаю. Не знаю, что они с ней сделали, полагаю, что-то очень скверное. Я говорю это вам, чтобы вы ее не судили. Она из-за них страдает. Наедине я ее не видел, мы говорили только у них на глазах. Этот разговор состоялся вчера утром. Они мне все выложили напрямик. Посоветовали вернуться к моим делам. Я считаю все это подлостью! Я взбешен, оскорблен, совершенно разбит.

Валентин, не поднимая головы с подушки, смотрел на него, и его глаза блестели еще сильнее, чем раньше. Ничего не говоря, он приоткрыл рот, а на бледном лице пятнами проступил румянец. Ньюмену еще никогда не случалось столь многословно искать сочувствия, но сейчас, обращаясь к Валентину, находящемуся на пороге смерти, он отчего-то чувствовал, будто взывает к силе, которой возносят молитвы люди, попавшие в беду. Для него эта вспышка негодования была словно акт очищения.

— И что же Клэр? — спросил Беллегард. — Что она? Отказалась от вас?

— Я все-таки не хочу в это верить, — ответил Ньюмен.

— И не верьте! Не смейте верить! Она просто стремится выиграть время. Простите ее.

— Я ее жалею, — сказал Ньюмен.

— Бедная Клэр! — пробормотал Валентин. — Но они-то! Как они могли? — Он снова замолчал, чтобы передохнуть. — Вы с ними виделись? Они отказали вам прямо в лицо?

— Прямо в лицо. Изложили все без околичностей.

— Чем же они обосновали свой отказ?

— Что не смогут выносить человека, занимающегося коммерцией.

Валентин протянул руку и накрыл ею руку Ньюмена.

— Ну а насчет их обещания? Насчет договора, заключенного с вами?

— Они внесли уточнение. Заявили, что он действовал только до тех пор, пока мадам де Сентре была согласна меня принимать.

Валентин лежал, глядя на своего собеседника, и его лицо постепенно покрывалось бледностью.

— Ничего больше мне не говорите, — попросил он наконец. — Мне стыдно.

— Вам? Да вы — само чувство чести! — просто ответил Ньюмен.

Валентин застонал и отвернулся. Некоторое время они молчали. Потом Валентин снова повернулся к Ньюмену и даже нашел в себе силы пожать ему руку.

— Это ужасно! Отвратительно! Раз мои родные, представители моего рода дошли до такой низости, значит, мне пора исчезнуть. Но я верю в мою сестру. Она все вам объяснит. Простите ее. Если окажется… если окажется, что она должна подчиниться им, не осуждайте ее. Она сама здесь жертва. А вот с их стороны это подло, поистине подло! Для вас это был тяжелый удар? Впрочем, как я могу об этом спрашивать? — Он снова закрыл глаза и снова погрузился в молчание.

Ньюмен ощущал чувство, близкое к страху, словно взывал к духу, более требовательному, чем он ожидал. Но вот Валентин снова посмотрел на него и убрал руку.

— Я приношу вам свои извинения, — проговорил он. — Понимаете? Я, на смертном одре, приношу извинения за мою семью. За мою мать, за брата. За древний род Беллегардов! Voilà![141] — тихо закончил он.

Вместо ответа Ньюмен пожал ему руку, бормоча какие-то ласковые слова. Валентин лежал молча, и полчаса спустя в комнату тихо вошел доктор. За его спиной сквозь полуоткрытую дверь Ньюмен увидел вопрошающие лица месье Леду и де Грожуайо. Доктор сел, положил руку на запястье Валентина и минуту-другую наблюдал за его лицом. Поскольку он не подавал никаких знаков, оба джентльмена вошли в комнату, а месье Леду сначала поманил кого-то, кто оставался в коридоре. Это был кюре. Он держал в руках незнакомый Ньюмену предмет, покрытый белой салфеткой. Кюре был толстый, приземистый, с красным лицом. Войдя, он снял маленькую черную шапочку, приветствуя Ньюмена, и опустил свою ношу на стол, затем сел в самое удобное кресло и сложил руки на животе. Остальные обменялись вопросительными взглядами, словно сомневаясь, уместно ли их присутствие. Долгое время Валентин лежал не шевелясь и не произнося ни слова. Ньюмену показалось, что кюре задремал. И вдруг неожиданно Валентин произнес имя Ньюмена. Тот подошел к нему, и Валентин сказал по-французски:

— Мы не одни. Я хочу говорить с вами наедине.

Ньюмен посмотрел на доктора, доктор на кюре, тот ответил ему взглядом, потом оба пожали плечами.

— Наедине… пять минут, — повторил Валентин. — Пожалуйста, оставьте нас.

Кюре снова взял со стола таинственный предмет и направился в коридор, сопровождаемый доктором и бывшими секундантами. Ньюмен закрыл за ними дверь и вернулся к постели Валентина. Тот внимательно наблюдал за происходящим.

— Все это плохо, очень плохо, — проговорил он, когда Ньюмен сел рядом с ним. — Чем больше я думаю, тем более скверным мне все это кажется.

— О, перестаньте об этом думать, — сказал Ньюмен.

Но, не обращая на его слова внимания, Валентин продолжал:

— Даже если они опомнятся и снова вернут вас, все равно — какой стыд! Какой позор!

— Нет, они не опомнятся, — сказал Ньюмен.

— Вы можете их заставить.

— Заставить?

— Я открою вам тайну. Страшную тайну. Вы можете использовать ее против них, запугать их, принудить.

— Тайну! — повторил Ньюмен. Мысль о том, что он услышит «страшную тайну» из уст умирающего Валентина, сначала так покоробила его, что он даже отшатнулся от постели. Ему казалось, что получать сведения таким образом непорядочно, не лучше, чем подглядывать в замочную скважину. Но вдруг то, что он может «принудить» мадам де Беллегард и ее сынка, представилось ему соблазнительным, и Ньюмен склонил голову пониже, к самым губам Валентина. Однако некоторое время умирающий ничего больше не произносил. Он только смотрел на своего друга горящими, взволнованными, расширенными глазами, и Ньюмен начал думать, что о тайне граф заговорил в бреду. Но наконец Валентин продолжил:

— Это случилось во Флерьере, что-то там произошло, какая-то нечистая игра. С моим отцом. Не знаю что! Мне было стыдно, страшно допытываться. Но я уверен — что-то с ним было не так. Моя мать знает все, и Урбан тоже.

— Что-то случилось с вашим отцом? — быстро спросил Ньюмен.

Валентин посмотрел на него, и глаза его раскрылись еще шире.

— Он не поправился.

— Не поправился от чего?

Но, казалось, последние силы Валентина ушли — сначала на то, чтобы решиться заговорить о тайне, а затем на то, чтобы это признание произнести. Он снова затих, и Ньюмен, сидя около, молча смотрел на него. Наконец Валентин начал опять.

— Вы поняли? Во Флерьере. Вы сможете выяснить. Знает миссис Хлебс. Скажите, что это я послал вас к ней. А потом скажите им, и увидите. Это может помочь вам. А не поможет — расскажите всем и каждому, — голос Валентина упал до едва слышного шепота. — Этим вы отомстите за себя.

Слова его перешли в долгий тихий стон. Глубоко потрясенный Ньюмен встал, не зная, что сказать. Сердце его бешено колотилось.

— Спасибо, — произнес он наконец, — я очень вам обязан.

Но Валентин, по-видимому, его не слышал, он молчал, и молчание это затягивалось. В конце концов Ньюмен подошел к двери и открыл ее. В комнату снова вошел кюре, неся в руках священный сосуд, за ним следовали три джентльмена и слуга Валентина. Это шествие напоминало похоронную процессию.

Глава двадцатая

Валентин де Беллегард тихо скончался в те минуты, когда лучи холодного бледного мартовского рассвета озарили лица немногочисленных друзей, собравшихся у его постели. Через час Ньюмен покинул гостиницу и уехал в Женеву; ему, естественно, не хотелось присутствовать при появлении мадам де Беллегард и ее первенца. В Женеве он на некоторое время и остался. Он напоминал человека, упавшего с большой высоты, которому хочется посидеть не двигаясь и пересчитать синяки. Он сразу же написал мадам де Сентре, сообщил ей — правда, с купюрами — об обстоятельствах смерти ее брата и осведомился, когда в самое ближайшее время он может надеяться быть ею принятым. По словам месье Леду, были основания полагать, что Валентин в своем завещании — а у графа было много дорогих вещей, которыми следовало распорядиться, — выразил желание быть похороненным рядом с отцом на кладбище во Флерьере, и Ньюмен рассчитывал, что разрыв с родными Валентина не лишит его права отдать последние земные почести этому лучшему из людей. Он исходил из того, что с Валентином он дружил дольше, чем враждовал с Урбаном, и что на похоронах легко остаться незамеченным. Ответ, полученный им от мадам де Сентре, позволил ему попасть во Флерьер вовремя. Ответ этот был краток и звучал следующим образом: