Короли абордажа - Владимир Шигин

Наконец, пала Голета, пал форт, в осаде коих участвовало семьдесят пять тысяч наемных турецких войск да более четырехсот тысяч мавров и арабов, согнанных со всей Африки. Причем все это несметное войско было наделено изрядным количеством боевых припасов и военного снаряжения и располагало изрядным числом подкопщиков, так что довольно было каждому солдату бросить одну только горсть земли, чтобы и Голета, и форт были засыпаны. Первою пала Голета, слывшая дотоле неприступною. Пала не по вине защитников своих, которые сделали для ее защиты все, что могли и должны были сделать, а потому, что рыть окопы, как показал опыт, в песках пустыни легко: обыкновенно две пяди вглубь — и уже вода, турки же рыли на два локтя, а воды не встретили. И вот из множества мешков с песком они соорудили столь высокий вал, что могли господствовать над стенами крепости, осажденные же были лишены возможности защищаться и препятствовать обстрелу с высоты.

Ходячее мнение было таково, что наши, вместо того чтобы отсиживаться в Голете, должны были в открытом месте ожидать высадки неприятеля, но так рассуждать можно только со стороны, тем, кому в подобных делах не приходилось участвовать. В самом деле, в Голете и форте насчитывалось около семи тысяч солдат, — так вот, могло ли столь малочисленное войско, какою бы храбростью оно ни отличалось, в открытом месте сдержать натиск во много раз превосходящих сил неприятеля? И какая крепость удержится, ниоткуда не получая помощи, когда ее осаждает многочисленный и ожесточенный враг, да еще сражающийся на своей земле? Напротив, многие, в том числе и я, полагали, что уничтожение этого бича, этой губки, этой моли, без толку пожирающей огромные средства, этого источника и средоточия зол, пригодного единственно для того, чтобы хранить память о том, как его завоевал блаженнейшей памяти непобедимейший Карл V (точно память о нем, которая и без того есть и будет вечною, нуждается для своего упрочения в этих камнях!), уничтожение его, говорю я, — это знак особой милости неба к Испании, особого его благоволения. Пал также и форт, однако туркам пришлось отвоевывать его пядь за пядью, ибо его защитники бились до того яростно и храбро, что неприятель, предприняв двадцать два приступа, потерял более двадцати пяти тысяч убитыми. Из трехсот человек, оставшихся в живых, ни один не был взят в плен целым и невредимым — явное и непреложное доказательство доблести их и мужества, доказательство того, как стойко они оборонялись, того, что никто из них не покинул своего поста. Сдался и еще один маленький форт, или, вернее, воздвигнутая на берегу залива башня, которую защищал дон Хуан Саногера, валенсийский кавальеро и славный воин. Был взят в плен комендант Голеты дон Педро Пуэртокарреро. Он сделал все от него зависящее для зашиты крепости, и был так удручен ее падением, что умер с горя по дороге в Константинополь, куда его угоняли в плен. Попал в плен также комендант форта Габриеле Червелон, миланский дворянин, искусный строитель и отважнейший воин. В этих двух крепостях погибло немало прекрасных людей, как, например, Пагано Дориа, кавалер ордена Иоанна Крестителя, высокой души человек, выказавший необычайное добросердечие по отношению к брату своему, славному Джованни Андреа Дориа. Смерть его тем более обидна, что пал он от руки арабов, коим он доверился, как скоро убедился, что форта не отстоять, и кои взялись доставить его, переодетого в мавританское платье, в Табарку — небольшую гавань, или, вернее, поселок, принадлежавший генуэзцам, заплывающим в эти воды на предмет добычи кораллов. И вот эти самые арабы отрубили ему голову и отнесли ее командующему турецким флотом, но тот поступил с ними согласно нашей кастильской поговорке: „Измена пригодится, а с изменником — не водиться“, — говорят, будто командующий велел повесить тех, кто принес ему этот подарок, за то, что они не доставили Дориа живым…

Итак, Голета и форт пали, и турки отдали приказ сровнять Голету с землею (форт же находился в таком состоянии, что там уже нечего было сносить) и, чтобы ускорить и облегчить работу, с трех сторон подвели под Голету подкоп, но что до сего времени казалось наименее прочным, то как раз и не взлетело на воздух, а именно — старые крепостные стены. Все же, что осталось от новых укреплений, воздвигнутых Фратино, мгновенно рухнуло. Наконец, эскадра с победой и славой возвратилась в Константинополь…»

Тунисская трагедия стала следствием разногласий между братьями. Разумеется, если бы Филипп всецело поддержал завоевание Туниса, то туркам пришлось бы нелегко. Однако, боясь усиления младшего брата, король Испании почел за лучшее вообще потерять форпост в Африке, чем увидеть Дон Жуана королем.

Сервантес на всю жизнь сохранил в памяти эти трагические события и уже в зрелом возрасте написал два сонета, один — посвященный крепости Голета, другой — защитникам форта, которые он приводит в «Дон Кихоте».

Святые души, вы, что с плотью бреннойРасстались ради праведного делаИ вознеслись от дольнего пределаК высокой тверди, чистой и блаженной!Вы, что, пылая ревностью священной,Так гневно состязались мощью тела,Что ваша кровь и кровь врагов оделаПесчаный брег и округ моря пенный!Жизнь, а не доблесть первой изменилаРуке бойцов, которая стяжалаИ в поражении победный жребий.И эта ваша скорбная могилаМеж башен и железа вас венчалаЗемною славой и бессмертьем в небе.

Сонет форту и его защитникам:

От этого разгромленного края,От башен, рухнувших в огне и дыме,Три тысячи отважных душ живымиВзнеслись в блаженную обитель раяВослед за тем, как, тщетно напрягаяМощь смелых рук, последние меж ними,Изнурены трудами боевыми,Угасли, жизнь железу отдавая;Сия земля изведала немалоИ в наше время, и во время оноВоспоминаний, скорбью окруженных;Но праведней ее скупое лоноВовеки к небу душ не воссылалоИ не носило тел, столь непреклонных.

Осень 1574 года Мигель провел на Сицилии. В середине ноября он уже был в Палермо. В приказе за подписью герцога де Сессы Сервантес впервые упомянут как заслуженный солдат. Герцог — хозяин Кабры, давний покровитель деда Мигеля, лиценциата Хуана де Сервантеса, — с весны 1572 года состоял при Доне Жуане Австрийском, очевидно, с целью «присмотра» за горячим и честолюбивым молодым полководцем.

С наступлением зимы Сервантес вместе со своим полком покидает Палермо и отправляется в Неаполь. В это же время Дон Жуан отбывает в Мадрид, чтобы дать отчет королю о тунисской экспедиции. Полководец вернется в Италию только летом следующего, 1575 года. Для войск наступило длительное безделье, летом боевых действий против турок не будет. Для будущего автора «Дон Кихота» приближалось время окончания его службы в армии, однако впереди его ждало страшное испытание. Дон Жуану и Сервантесу больше никогда не довелось встретиться. Отныне их судьбы расходятся навсегда.

Вскоре после тунисской операции Мигель вместе с братом Родриго отправился из Неаполя в Испанию на галере «Солнце», имея на руках рекомендательное письмо на имя самого короля, написанное Дон Жуаном. Но все вышло иначе. На переходе морем галеру захватили турки, и вместо дворца в Эскуриале Сервантес оказался в тюрьме. Рекомендательное письмо Дон Жуана сыграло с ним злую шутку. Турки, найдя письмо столь важного начальника, посчитали Сервантеса весьма состоятельным человеком и заломили за его освобождение огромную сумму. В рабстве классик испанской литературы пробудет долгих пять лет, пока его семья кое-как не соберет требуемых турками денег.

Потеря Туниса стала ударом не только для Дон Жуана, но и для всей испанской короны. «Могу только сожалеть, — заметил испанский посол в Риме Хуан де Суньига, — что все затраты в этом году пропали впустую». Папа осудил испанцев за их неумелость. Он попросил Дона Жуана, который был в Риме в ноябре, передать его сожаления королю. Суньига открыто ругал Королевский совет Испании и «то, как они всем управляют».

Наместник Нидерландов

Что же касается Дон Жуана, то для него эти годы стали временем разочарований и несбывшихся надежд. Именно к этому периоду жизни Дон Жуана относится весьма любопытная его характеристика, данная хорошо знавшим принца венецианским посланником Липпомано: «Дон Жуану теперь 30 лет, но он уменьшает себе года, считая позорным, что королевский сын в тридцать лет еще не владеет государством. Он не велик ростом, но хорошо сложен и чрезвычайно привлекателен; вокруг красивого лица вьются длинные, светлые волосы. Костюм его чрезвычайно изящен. В верховой езде, борьбе и фехтовании он никому не уступит первенства. Он упражняется иногда 5–6 часов в игре в мяч с таким усердием, как будто ставит свою честь на карту, чтобы и здесь быть первым. Он обладает большим умом и красноречием, и большим знанием дел. Он умеет прилично обходиться с людьми всех сословий, основательно знает фортификацию и артиллерию и больше всего любит говорить о предприятиях и победах. Возможно, что Дон Жуан, как говорит молва, очень любит хорошеньких женщин, однако он никогда не подавал повода к соблазнительным толкам и никогда не оскорбил ни одного члена благородного дома в Неаполе. Столь же мало он ради любви мог пожертвовать своими служебными делами. Он рано встает, идет к обедне, потом принимает офицеров флота и служащих при дворе, запирается с Эскобедо и читает с ним полученные депеши, дает на них ответы, рассматривает просьбы и подписывает решения. Затем он оставляет кабинет и беседует в зале с испанским и неаполитанским дворянством. До обеда, если не собрался государственный совет, он принимает всех, и нередко просители являются к нему по два раза. После обеда он предается либо телесным упражнениям, либо пишет в своем кабинете до вечера. Он владеет французским языком, понимает по-фламандски и по-немецки, немного по-итальянски, но всегда хочет слыть только испанцем. Его совет в Неаполе состоит из вице-короля, Гарции де Толедо, Дории, герцога Сезы, маркиза Санта-Круц и Дон Жуана де Кордона. Он получает 40 000 дукатов на содержание и каждые 2–3 года 80 000 или 1 000 000 дукатов награды. Но при его щедрости этого не хватает. В одну поездку на богомолье в Лоретто он раздал 10 000 дукатов, если бы у него было больше, то он щедрее одарял бы своих солдат, потому что держится взгляда, что презрение к деньгам увеличивает его военную славу. Однажды он публично признался, что бросился бы из окна, если бы знал, что на свете есть кто-нибудь, который больше него стремится к славе и чести. Вследствие этого честолюбия, он втайне сильно огорчен нерешительностью испанцев, которая, как он говорит, мешает ему на его пути к победам. Он не довольствуется малым; он думает, что заслужил королевство».